И хлебом испытаний… - [105]

Она ощутила мой взгляд и подняла лицо. Щеки и высокие скулы загорелись еще ярче, а глаза, словно промытые, прозрачные до самой глуби, лучились счастливой уверенностью, но в их пристальности был и тревожный вопрос. Глаза хотели понять, увидеть, изменился ли я, вошло ли в меня то несказанное и новое, что промыло их до самой глуби…

«Любовь гласит: «Дочь праха не бывает так разом и прекрасна и чиста».

— Иди сюда, — хрипло сказал я.

Она легко поднялась, обошла столик и шагнула к дивану. Глядя снизу вверх в склоненное надо мной лицо, я взял ее за руку и потянул к себе. Она села на край дивана, улыбнулась. Я привлек ее к себе.

— Тебе больно не будет? — спросила она и положила голову мне на грудь.

— Будет хорошо, — прохрипел я, зарываясь лицом в ее волосы, и ладонью провел по худенькой спине, с волнующей растроганностью ощущая неожиданную дневную хрупкость и тонкость ее тела. И пронзительная, ранящая горечь сковала меня на полувздохе — чем мог я отплатить ей за преданность, нежность и веру в меня, чем защитить ее гордость любящей женщины?

Если вы уже не первой безоглядной страстью, а трудным необоримым чувством любите чистую девушку, которая моложе вас на семнадцать лет, если она доверчиво платит вам взаимностью, то самым серьезным вашим мужским ощущением является ответственность.

Вы обязаны отвечать за то, чтобы со временем в любимых, словно промытых, прозрачных до самой глуби глазах, лучащихся счастливой уверенностью, в глазах, какими они открылись вам после первой ночи, не появилась мерклость разочарования и горечи. Вы обязаны отвечать за красоту, здоровье, чистоту, доверчивость и гордость — вы обязаны отвечать за счастье любимой, а это значит — вы обязаны быть достойным ее всегда.

И это — свобода, потому что ответственность вы принимаете добровольно. Но, приняв ответственность, вы уже не можете отказаться от нее. Это как на войне, где добровольца за измену и трусость расстреливают на общих основаниях…

Голова Натальи лежала у меня на груди, и, зарывшись лицом в ее волосы, ощущая их запах, я гладил ее худенькую спину и горестно думал о невыносимой ответственности. Из нежности, из жертвенности рождалась бестрепетная холодная мысль…

— Сейчас я тебя покормлю и поеду. У меня в десять семинар, — сказала Наталья и, протянув руку, погладила меня по щеке.

— Я сам. Ты рано встала? — Так не хотелось отрываться от ее волос.

— В шесть. Размела воду во дворе. Бачки опорожнила на лестницах. Да там немного было. Потом позанималась. Мне выступать сегодня. — Голос был веселый, прохладные тонкие пальцы разглаживали мне лоб.

— Я поем сам. Встану, умоюсь и поем, а ты собирайся. Времени уже много, — сказал я. Было невыносимо стыдно от мысли, что придется встать при ней нагишом, неловко одеваться одной рукой. Я убрал ладонь с худенькой спины.

После ухода Натальи стало пусто и меня обступила беспощадная, трезвая утренняя тишина. Привычные вещи — люстра, кресло, мраморный стол, часы на камине и книги — выглядели странно и недобро в скуповатом апрельском свете.

Я встал. Рана не болела, ощущалась только повязка и напряженность левого плеча и руки. Я умылся, с трудом, кое-как побрился одной рукой, сварил кофе. Есть не хотелось. Я сидел на кухне, курил и прихлебывал кофе, а возникшая из нежности и жертвенности бестрепетная холодная мысль уже целиком завладела мной.

Я курил, прихлебывая кофе, и думал о смерти.

Буська сделал это потому, что его не любили… Никогда не предполагал, что мне придется сделать это потому, что меня преданно любят. Только сделать надо так, чтобы никто не догадался…

Чашка опустела, и сигарета догорела до конца, а я сидел и холодно, расчетливо думал, как это сделать Словно речь шла о ремонте машины или очередной комбинации на «железке».

Без долгих словопрений и разбирательств я вынес себе приговор, и он не подлежал обжалованию.

В полдень позвонил Кирка, спросил о самочувствии и сказал, что похороны Буси в воскресенье.

— Поедем вместе, — ответил я и, чтобы не слушать возражений, повесил трубку.

Тишина в квартире уже не казалась какой-то особенной, исполненной значения и смысла. Это была обыкновенная тишина, в которой буднично утекало мое время. Теперь его оставалось совсем немного. С этой мыслью пришло успокоение. Решение было принято, и отчаиваться или тосковать уже не имело смысла. Я не думал, верно или плохо это решение. Я знал, что оно единственное. Нужно было только хорошо прожить оставшиеся несколько дней, похоронить друга, безмолвно попрощаться с любимой, поехать в Щербаковку, увидеться с дядькой и бабкой. Я знал, что обратно уже не вернусь. Мне оставалось пять-шесть дней здесь, с Натальей, и два-три дня в Щербаковке. Это только по будничным меркам казалось мало, но эти дни, быть может, самые счастливые и наполненные и поэтому равны всей предыдущей жизни.

Часы отбивали утра и полдни, отмечали приход ночи. Днем, если Наталья не уезжала в университет, мы разговаривали. Я рассказывал ей о городе, о старых дворцах и простых доходных домах, о проходных дворах и торцовых мостовых, которые еще кое-где дожили до самой войны. Я рассказывал ей о нашем с Буськой и Киркой детстве. И все из тридцатилетием дали выглядело трогательным, смешным и даже возвышенным. Конечно, я привирал, опуская не слишком поэтичные подробности, и кое-что приукрашивал, но было такое чувство, что говорю чистую правду. Наталья умела слушать, и ее заинтересованность и волнение словно очищали и подымали мою память, и то, что я рассказывал, быть может, уже не являлось детством конкретных людей, — то была легенда о судьбе поколения.