И хлебом испытаний… - [104]

Нехорошая дрожь прошла у меня по спине, встряхнув позвоночник, и дикая ослепляющая ярость наполнила все существо. Теперь был мой черед…

Ноги сами напружинились для прыжки, и его ненавистное тупое лицо было так близко…

Он остановился, видимо что-то почувствовав, а его худосочная девка недоуменно, но с таким обожанием посмотрела на него, что глаза ее закосили в равные стороны. Он снял руку с ее плеча, и секунду-другую мы смотрели друг на друга. Теперь он был ниже меня почти на целую голову, а тогда, двадцать два года назад, казался мне великаном. Я уже мысленно представил себе, как он корчится и хрипит на неровной травянистой дорожке просеки с перебитой трахеей, но этот раскосый взгляд худосочной девки удержал меня. Я сплюнул и под волнистый шелест листвы пошел дальше по безлюдной парковой просеке, задыхаясь от волнения. И через несколько шагов ощутил небывалую легкость, будто свалил груз, который, изнемогая, нес издалека. С тех пор я уже не испытывал того обессиливающего напряжения среди людей и не боялся поразить их какой-нибудь несоразмерной волчьей реакцией. Но долго потом не ездил в Александровский парк…

Знал ли и понял тот тупомордый шакал, что произошло, что минуло его? Догадался ли он о милости судьбы? Сделало ли это его счастливее? Вызвало ли в нем перемены?

Как человека по-настоящему скверного меня всегда привлекали эти вопросы морали и нравственности. Нет, не обиходные запреты: не обидь ребенка, не бей лежачего, — тот, кому нужна обиходная мораль, как намордник кусачему псу, вряд ли существует человечески… Меня интересовал вопрос о воздаянии и свободе…

Плеск воды оборвался так внезапно, что тишина оглушила, как гром. Мгновения трассировали мимо, час отчаянья приближался.

Куранты начали отбивать полночь.

На пороге появилась Наталья. Она сделала шаг, и волосы заискрились медью в розово-желтой полосе света. Что-то бесформенное, темное и мохнатое до пят облекало ее фигуру, и только когда она подошла к дивану, я узнал свой халат.

Она чуть наклонилась надо мной, придерживая халат на груди, чтобы не распахнулся, лицо виделось смутным и тени лежали в глазницах.

— Вы спите? — В вопросе послышалось удивление и укоризна, она склонилась ниже.

— Нет, — безголосо ответил я и ощутил всегдашний запах ее тела — печальный и чистый аромат прогретых солнцем морских отмелей. Дыхание сбилось.

Она выпрямилась, твердо сказала:

— Я останусь с вами.

— Наташа, — произнес я, задыхаясь, — это… Я не отвечаю за себя…

— Нет, так нужно, — она отступила на шаг, одним ускользающим движением сбросила халат в кресло, и тело ее заструилось розовато-золотистым сиянием, усиливая свет, проникавший в комнату.

Я перестал дышать и ощущать себя…

Было что-то нежданно волнующее в том, что золотистое тело не казалось хрупким, потому что тонкая талия переходила в крутые, округлые, сильные бедра… Светились плечи и руки, высокая шея и грудь, только черными были глазницы, губы, острые маковки сосцов и узкий треугольник там, где кончался маленький плоский живот, и словно рой солнечных пылинок вился вокруг ее колен…

Она шагнула к дивану. Я лежал на правом боку, вжавшись в пружинящую спинку. Она откинула край одеяла, дотронулась до подушки и легко, сразу всем своим телом легла рядом со мной, повернулась лицом и надвинулась, став вдруг большой и горячей. Я почувствовал ее мускулистые ноги и тугую твердость грудей, ее чистое сильное дыхание и вздрогнул.

— Так надо, — прошептала она, кладя ладонь мне на лицо.

Инстинктивно сберегаясь от боли, чтобы покойнее пристроить левую руку, я согнул ее в локте, и ладонь неожиданно наткнулась на округлый высокий выступ бедра, он был шелковистым и прохладным, но под тонкой кожей, где-то в недрах сильного тела, нарастал глухой прибой неистового зноя.

— Так надо, — тихо простонала она, и трепет прошел по упругой груди, она потянулась ко мне набухшими черными губами, и тут близко-близко в сумраке я увидел ее глаза.

Под приспущенными веками исступленно и темно зияли остановившиеся зрачки, и трепет ее передался мне, сгустил кровь, вынул волю, кольнув мгновенным летучим страхом беспамятства и разлуки с самим собой, и вверг в лихорадку мучительного наслаждения первых осязаний, и не было огня язвительнее ее губ, набухших и тугих…

С истомным вздохом, разомкнув колени, она прислонилась ко мне легчайшим огненным лоном.

Время перестало существовать.

14

Часы отбивали девять.

Я вынырнул из почти детского, легкого, как летний воздух соснового бора, беспамятства, в котором было так свободно дышать, позабыв свои вины, и знать, что и к тебе обращены забота и нежность, живущие на свете. Тихо, осторожно, чтобы не утратить этого зыбкого ощущения, я открыл глаза.

Свет был неяркий, но веселый, весенний, и комната не казалась мрачной. Чистый бронзовый звон, словно качели, возносил золотистые звуки и опускал до рдяных медных низов, напоминая о неброской ситцевой голубизне наших русских небес, о парных весенних полях.

Тихо и осторожно открыл я глаза и увидел Наталью. Она сидела в кресле и, чуть склонившись над столиком, читала свои исписанные листки, что-то быстро подчеркивая дешевой шариковой ручкой. Щеки ее были точно в пятнах малинового сока, и щеточки прямых бровей на склоненном лице казались смешными и трогательными. И нежность, горячая и горькая, неведомая нежность наполнила меня так, что заломило позвоночник и солоно стало во рту. Я старался дышать ровно, чтобы не обеспокоить Наталью и продлить этот миг, хотя в нем, в его остроте, было предвестие скорой разлуки.