И хлебом испытаний… - [103]

Гудела газовая колонка, тихо плескалась в ванной вода, полоса розово-желтого света делила комнату наискось. Застигнутый прошлым, я лежал на диване, исходя жалостью к себе.

…Тот маленький подонок, сраженный красотой мелких маков и бездонностью крупитчатой глазури полуденного июльского неба, не зная, уже знал, что выживет и пройдет все, и он знал, что это будет трудно, почти невозможно, но он уже осмысленно понимал, что этот мир дает ему равный шанс. Он понимал это с того самого момента, когда, подколотый самодельной финкой неуклюжей грубой заточки, схватил на дворовом пустыре окатанный продолговатый осколок кирпича… Кровь хлестала из-под ладони Губана, прижатой к глазнице, и заливала подрагивающие беззвучно губы, а эта страшная и простенькая мысль уже бессловесно завладела тогдашним полузвериным сознанием маленького подонка (нет, тогда он еще не был подонком, он стал им лишь в тот миг, когда эта мысль электрическими импульсами пробежала в его мозгу, привела в обморочное смятение и канула в подсознание, став частью существа — надолго, быть может, навсегда), и в душе его разверзлась блаженная дикарская пустота: он будет защищаться любыми доступными средствами.

Он огрызался как мог, и за те полтора летних месяца был несколько раз жестоко избит, потому что не мог покорно сносить унижения даже от тех, кто сильнее и старше, потому что не желал расстаться со своими брюками-клеш и «москвичкой» на «молнии» в пользу тех, кто сидел дольше него и поэтому настаивал на своей исключительности. Полтора месяца этот подонок семнадцати с половиной лет прожил на «восьмерке» в состоянии ежеминутной войны против всех. Он воевал с подъема до отбоя, на поверке и даже во сне.

Ему указывали лом, воткнутый в груду земли в углу котлована, и приказывали: принеси. Он шел, хватал голыми руками бурое от ржи железо и с воплем отбрасывал его, тряся руками в воздухе, словно пораженный пляской святого Витта[29]; и, приплясывая и завывая от боли в сожженных ладонях, он слышал вокруг громкий, раскатистый, почти добродушный смех. Ночью, когда спал, ему оборачивали ноги газетой и поджигали. В столовой его миска баланды оказывалась густым насыщенным раствором соли. На поверке ему совали в карман тлеющие комки ваты. Полтора месяца этот подонок семнадцати с половиной лет прожил в состоянии ежеминутной войны против всех. Он воевал с подъема до отбоя, на поверке и даже во сне, и каждый день закалял его душу, но отнимал телесные силы. И кончилось плохо… Его увезли в больницу в каких-то лохмотьях — когда он, беспомощный, валялся на нарах в полубеспамятстве, брюки и куртку все-таки сдернул с него один из самых ярых и приблатненных мучителей. Из больницы он попал в другое место и уже другим человеком. Он стал страшен, разучился, утратил способность бояться и сочувствовать, забывать и прощать…

Все это, казалось, перешло в гены и кровь, и поэтому я хотел и страшился иметь ребенка — представлялось, моя жестокость, мой ужас и память неотомщенных обид передадутся ему и он станет исчадьем ада более ужасным, чем я, потому что не будет даже знать причин, сделавших его таким. И долго, почти до сорока, жил я в страхе перед самим собой, боясь, что и на воле вылезет из меня этот звериный, подонческий мрак и на какие-нибудь пустячные бытовые раздоры я вдруг отвечу несоразмерной волчьей реакцией. Страх этот доходил до того, что я избегал появляться в людных местах, а на работе держал свои речи и жесты под напряженным контролем. Это иссушало и обессиливало, как злокачественная опухоль. Я почувствовал себя свободнее среди людей лишь год назад, после неожиданной встречи.

Случилось это в Пушкине. Я часто приезжал туда по летним погожим дням, ставил машину на площадке с тыльного фасада Екатерининского дворца и шел в Александровский парк. Быстро проходил Тройную аллею и регулярную часть, сворачивал налево и, побродив среди полуразрушенных домиков Китайской деревни, углублялся в заглохшую, почти лесную сторону, где стоит живописной руиной с башенками, несущими острые шпили, павильон Шапель и зеленовато-прозрачный и теплый сумрак наполнен гомоном птиц. Здесь, медленно шагая по просеке мимо куп старых дуплистых деревьев, я как бы уходил в свое несбыточное детство. Если бы можно было выбирать себе детские годы, я бы хотел, чтоб они прошли в Александровском парке Царского Села. Тут отпускали напряжение и вечная горечь, привольно и чисто дышала грудь и казалось даже, что разглаживаются морщины. Меня оставляли всякие мысли, я ничего не желал и ни о чем не жалел, моя история оставляла меня, я становился человеком между прошлым и будущим, просто человеком, впитывающим волнистый шелест листвы, зеленоватый воздух, настоянный ароматом перегретых трав, птичий гомон и медлительный ток высоких перистых облаков. И вот в один такой день в дальней перспективе безлюдной просеки, где зеленоватый воздух сгустился от зноя и мерцал слюдяным блеском, показалась беловатая точка, потом она раздвоилась, и, приближаясь, я различил, что это мужчина и женщина: обнявшись, они шли мне навстречу. Через минуту или две мы почти поравнялись, и я хотел деликатно отвести глаза, успев заметить некрасивую худосочность костистого лица молодой женщины, жидкие короткие волосы, но что-то остановило мой взгляд на ее спутнике — то ли выражение какого-то необыденного хамства на одутловатом, уже немолодом лице, то ли ощеренный рот, бесформенный, безвольный и вместе с тем несущий отпечаток животной жестокости, то ли отвесный белый шрам на левой скуле Он тоже посмотрел на меня. В бесцветных нагловатых глазах мелькнуло смятенное недоумение на миг. И нехорошая дрожь прошла у меня по спине — я узнал ого! Я увидел его яснее, чем тогда, в сумраке барака, когда валялся в полубеспамятстве на верхних нарах, а это одутловатое лицо зависло надо мной, взмокшее от жестокой жадности, и потом, выламывая мне руки, он сдирал ту несчастную курточку с «молнией», а я не мог даже произнести слова и только дергался в его безжалостных руках, как тряпичная кукла.