И это называется будни - [25]

Юрий выскользнул из дистрибуторской. Перспектива работать с отцом в одной смене, а возможно, и в одной бригаде его нисколько не прельщала. Будет вязаться по мелочам, поучать, наставлять. Но, похоже, придется смириться. Если отец вобьет что себе в голову, клином не вышибешь.

Кто-кто, а Сенин понимал, с какими трудностями столкнется Серафим Гаврилович при освоении новой профессии. Выплавка конверторной стали сильно отличается от мартеновской, фактически нужно все постигать сначала. И темп такой, что не всякому под силу.

Он без обиняков сказал об этом Серафиму Гавриловичу.

— Ничего, выдюжу как-нибудь, — с решительной интонацией ответил тот. — В девятисоттонной посудине варил, а в этом чайнике… — Прищурил один глаз, потом другой. — С твоей помощью, конечно. Было время — тебя мартеновцем делал, теперь ты меня поучишь.

Не потеряв еще надежды образумить Серафима Гавриловича, Сенин попытался зайти с другого конца — воздействовать на самолюбие.

— А как насчет славы рудаевской фамилии? — спросил он. — Погаснет?

— Не погаснет, а расцветет! — вскинулся Серафим Гаврилович. — Перерывчик, ясное дело, кой-какой образуется, покамест раскачаюсь. Самый езжалый конь — и тот к новой упряжке не сразу привыкает. А как наберу обороты — знай наших. И Юрка к тому времени вызреет. — Подошел к Сенину близко-близко, уставился на него расширенными глазами. — Ты не противься, Женя. Пойми, Юрий под моим присмотром будет. Да и я не с нуля начинаю. Кое-что есть в запасе. Ну, навыки и всякое такое…

Серафим Гаврилович показался Сенину по-стариковски чудаковатым, но отговаривать его было бесполезно. Что бы там он ни говорил, какие мотивы своего перехода в конверторный цех ни выставлял, а основной причиной, которая толкнула его на этот шаг, по твердому убеждению Сенина, был Юрий.

— Что ж, идите к начальнику цеха, — сказал Женя. — Все в его руках.

Флоренцев долго вертел бумажку, исписанную старательным, но довольно корявым почерком. Он предпочитал молодых, небезосновательно полагая, что легче учить людей, чем переучивать, но отказать опытному рабочему не хватило решимости. Серафим Гаврилович был зачислен в штат на второй конвертор, который вот-вот предполагали ввести в строй. «Пусть попрактикуется малость, а там видно будет, на что способен и на сколько его хватит, — решил Флоренцев. — Мужик он, видно, жилистый, рвения неистощимого, такие и молодым дают фору».

Одно только смущало теперь Серафима Гавриловича: как отнесется к его затее Борис? Что ни говори, а у него власть — главный сталеплавильщик. Чтобы поскорее снять с себя бремя неизвестности, он прямо из приемной Флоренцева позвонил Борису в кабинет.

Выслушав его сообщение, Борис сказал не очень любезно:

— Горячку ты порешь, отец. Спохватишься — поздно будет. Как бы не получилось по твоей же поговорке: на коне сидишь, а коня ищешь.

— А тебе незачем обо мне беспокоиться. Моя шея — мой и хомут, — громыхнул Серафим Гаврилович и повесил трубку.

Домой он пришел в отменном настроении. Сев за стол, хвалил даже ту еду, к которой относился скептически: подумаешь, блюдо — салат из помидоров. А нынче и салат пошел, кстати, добротный салат — в нем и зеленый лучок, и укроп, и мелко накрошенный чеснок, и подсолнечное масло из жареных семечек. Анастасия Логовна подумала было, что муж пропустил маленькую. Так нет, у него и от малой порции зрачки расползались в разные стороны, а сегодня они на месте, по центру.

Часам к пяти, когда приехал старший сын, Серафим Гаврилович совсем разомлел. Балагурил, рассказывал анекдоты, к которым особого пристрастия не питал, потому что воспроизводил их неумело, и вообще был шумлив как никогда. Надоев самому себе, притащил гитару, заставил Юрия играть. Юрий, еще будучи школьником, освоил этот инструмент, а в армии пристрастился к нему и считался в своем подразделении первым гитаристом. Приятные старинные мелодии, сопровождаемые негромким речитативом Юрия, привели Серафима Гавриловича в лирическое настроение. Он сам стал подтягивать сыну, потом и Борис включился. Старательно, самозабвенно пели Рудаевы. «Рушнычок» сменила «Калитка», за «Коробейниками» последовала «Сыва зозуля».

С умилением смотрела на мужчин Анастасия Логовна, смотрела и сама преображалась. Загорелись, помолодели глаза, зарумянились щеки, заколыхались от покачивания головой бирюзовые, слезой, сережки в ушах — нет, не все еще утрачено, остались от девичества и задор, и загнанная внутрь веселость.

Притихли они где-то в седьмом часу. Вспомнив, что надо заняться делом, Борис провозгласил: «Стоп!», достал из портфеля чистую тетрадь и попросил сосредоточиться.

Впервые в жизни Анастасия Логовна увидела своего всезнающего мужа в роли внимательного ученика. Ученик этот, правда, частенько перебивал сына своим обычным «знаю, знаю», но, когда Борис углублялся в тонкости процесса, смолкал и даже — о чудо! — не стесняясь переспрашивал.

У Анастасии Логовны были дела на кухне, но она не могла заставить себя уйти из столовой, сидела в уголке, подшивала Наташе юбку и слушала. Слова были все знакомые, порой даже казалось, что она улавливает общий смысл штудируемого, но это только казалось. С гордостью посматривала на Бориса. Рассказывает не хуже, чем профессор какой. Взглянула на сосредоточенное лицо Юрия — и затеплилась в сердце надежда: чего доброго, образумится и тоже возьмется всерьез за учебу. Борис выучился, Натка тоже, только Юрий до науки не очень прилипчив. А сейчас даже рабочему без знаний цена невысокая. Не получит хоть захудаленького диплома — так и застрянет на всю жизнь подсобником.