«И дольше века длится век…» - [330]

и выставлять в стеклянной нише

остатки тех святых рубах,

в которых ворогом Мазепой

казнён был с Искрой Кочубей.

С реликвией погибло этой

всё из наследства и затей!..

Я был в Диканьке в эту пору,

искал следы её эпох.

Диканька – не село, не город.

Понять Диканьку я не смог.

От Кочубея и до Гоголя

не вижу никаких следов,

таких следов, чтоб душу трогали

виденьем красоты седой.

Райцентр, обычный на Полтавщине.

Едальня[191], почта, магазин…

Руины, облик потерявшие, —

почти что у шоссе вблизи.

У князя парк такой ухоженный!

Фазаны шествуют в траве.

Пасутся лани тонкокожие,

а там – левей, а там – правей

и винокурню с пивоварней,

и ферму аглицких свиней,

и сыроварню, и овчарню,

и псарню держит Кочубей!

…Я направляюсь к старожилам:

«Порасскажите что да как —

о временах старорежимных

и о недавних временах».

Нашлись деды́.

«Музей годуют[192].

Там всё и скажут, как сдадут!»

А сами в кулаки подуют,

табак пахучий разомнут.

Как дули в кулаки в Диканьке,

про то рассказывал отец.

И я порадовался – как же,

вот старожилы наконец!

И вдруг они: «Там всё расскажут…».

А сами что же?.. Ничего!

История – она поклажа.

С горы и в гору тяжело.

«Да вы не местные, дедуси!»

«Так сколько ж местных полегло!..»

И здесь войны топтали гусеницы

людей, и память, и село.

Кипели новые полтавы

в корсунь-шевченковских котлах[193]

и величали нашу славу

в совсем не давних временах!

И вспять бежали супостаты,

паля подсолнуховый мир…

Мы памятью такой богаты,

какой ещё не ведал мир!

Стандартный памятник цементный

в любой райцентр украсит въезд.

Для сердца он всегда бесценен,

для взора он не надоест.

Не каждый скульптор наш – Вучетич[194].

И Аникейчик[195] наш – один.

Но чтоб места увековечить,

пришлось цемент нам находить,

чтоб в этом пламени кромешном

войны, войны и вновь войны

сберечь бы мы смогли безгрешно

красу, которой нет цены,

красу достоинства людского,

красу сражений за народ.

Пусть мрамором сияет слово.

Стихам цемент не подойдёт.

Года двадцатые видали —

на хозпостройки шли дворцы.

По кирпичам их разбирали

не варвары, не подлецы,

а те, кого нужда томила,

давила ненависть к тому,

что называлось старым миром.

И рушились дворцы во тьму.

С Диканькой так оно и вышло.

Кто со смущеньем говорит,

а кто – начально-безразлично:

«А хай оно усе горит!»

Горит он вряд ли на работе,

такой философ записной!

А хату вот свою набьёт он,

как набивал карман деньгой.

До потолка всем, что престижно.

Куда там княже Кочубей!..

Крупней, дороже, выше, выше,

«Шоб всё було, як у людей!»

Всё это деду было чуждо:

богатство книг – вот капитал,

семья, в которой мир и дружба…

Но в облаках он не витал!

Был как металл его характер.

Умел он видеть далеко

и в смертный бой

вступал не славы ради —

он слышал звон

разорванных оков!

Соратников ругал за неучёность,

считал, что им бы книг, а не гульбы.

Он в гимнзистки вывел дочь-девчонку,

а сыну дал реального плоды.

Ищу, ищу училище реальное…

Ах, краеведы малых городов!

Всё и́щите вы в прошлом идеальное,

не помните простых его следов,

а в тех следах, не стёртых, не стираемых,

чуть в стороне от всех туристских мест

хранится, словно в сейфах несгораемых

истории особенный секрет.

Нам надоели схемы в монографиях,

учебных книг прямолинейный ход —

бывает, что простая биография

уму и сердцу больше принесёт.

И вот отец в фуражке реалиста

ушёл по Украине огневой

с мечтою стать бойцом-кавалеристом

в борьбе за новый социальный строй.

Он старого сполна успел изведать,

ровесник века, за семнадцать лет,

хотя, на первый взгляд, крутые беды

ему не затмевали белый свет.

Он рос в семье, добросердечьем славной,

в своём жилье (хоть плохонький, но дом!).

Окраина Полтавы – не застава,

коптящая промышленным углём.

С роднёю многочисленною сельской

он дружен был, ничем не обделён.

Не принял он душой своею детской

недолю, возведённую в закон.

Он слышал о превратностях скитаний,

о молодости горестной отца.

В роду, считай, все – барские крестьяне

с того конца и с этого конца.

По линии отцовской, украинской,

все – в «милости» господской крепостной

аж до времён само́й Екатерины,

что гетманской играла булавой![196]*

Ты, булава, в руках её – безделица!

Ты, Хортица[197], – опасная игра!..

«Кто “вражьей жинкой”[198] звать меня осмелился?

Казнить ту песню с берегов Днепра!»

Но разве можно песню полонити!

В нас запорожский дух неистребим.

Кастальский ключ[199] на Хортице ищите.

Звенигоры[200] я клад открою им.

Учите, думы, мудрости сердечной!

Сердечной, песня, мудрости учи!

Казацкий род, в строю твоём извечном

мне место уважением почти.

Вы, прадеды, командовали сотнями,

спивая писни дивчины Чурай[201].

Плечистыми вы были и высокими,

и гордость ваша била через край.

Вы более всего ценили вольницу,

степной простор, Днепра могучий зов.

Я навсегда останусь в вашей коннице.

Меня почтите зброей[202] ваших слов!

Целую зброю – саблю запорожскую.

Сияет честью боевой клинок.

В нём – отблеск славы будущей Котовского,

Белова и Доватора[203] залог.

Рождаются богунцы и таращанцы[204],

о будущем не зная ничего.

Они уже растут отцу в товарищи,

двадцатый век, ровесники его.

О прадедах пока довольно.

Деда

зовут в депо тревожные гудки.

Любил иметь он с паровозом дело —

как паровозы на ходу легки!

Летят, пыхтят – не то, что воз крестьянский!

Плетётся воз лишь от села к селу.