«И дольше века длится век…» - [331]

Двадцатый век – век скорости, пространства.

И паровоз летит подстать ему!

Дед Афанасий токарь был отменный —

один такой в деповских мастерских.

Своим рукам он верную знал цену

и выучить мечтал детей своих.

Он бастовал всегда со слесарями

во славу не прибавки грошевой,

а чтобы шире развернулось знамя

достойной счастья вольности святой.

Книг прочитал немало, но, не скрою,

как понял из рассказов долгих я,

он постигал марксистскую теорию

на практике лишь – в уличных боях[205].

Все эти схватки не прошли бесследно:

донской нагайки навсегда рубец

на теле и в душе до самой смерти

запомнили и дед мой, и отец.

Его, мальца, сатрап из волчьей своры,

на пику взяв, в волну швырнул с моста…

…Мне говорят: «Вода прибудет скоро.

Здесь в сентябре такая красота!

Дожди пройдут – ещё Полтава краше!

Всё в городе успели посмотреть?..»

Я – не турист. И не проездом даже.

Меня сюда отца позвала смерть.

Так где ж искать гнездо мне родовое?

В Москве – чужое имя на дверях.

И в Ленинграде дверь я не открою,

где жил он в довоенных временах.

Останется мне только лишь Полтава

с её красой уютно-величавой,

где всё-таки какое-никакое

гнездо моё осталось родовое.

Отец! Я – твой воспитанник прилежный

и в суть твоих рассказов проникал,

но есть пробелы в знаньях неизбежные.

Двадцатый век. Истории накал.

Ровесник века, ты его изведал.

Ровесник века, ты его постиг.

От Октября всем боевым победам

ты присягал в свершениях своих.

…Всего лишь две весны до юбилея

не прожиты остались на беду.

Не встречено восьмидесятилетие

в отмеченном судьбой твоей году.

Ты всё трудился, рук не покладая.

Всё хуже пальцев слушалось перо.

Тебя всё чаще силы покидали,

но мысль твоя работала остро!

Живая речь тебе не изменяла.

Творил ты в устной речи чудеса!

Драматургия в них торжествовала,

истории звучали голоса.

Тебе всегда тесна бывала сцена

и даже тесен был киноэкран.

Лишь устного рассказа сокровенность

творила нам эпический роман.

Восстановить его никто не в силах.

Бумаге ты его не доверял.

Страницы, главы, сцены все носил в себе,

в себе двадцатый век переживал.

У времени и сил своих заложник,

ты слишком мало написать успел.

Душою пылкой истинный художник,

мгновенья без работы не сидел.

Всего лишь за неделю до кончины

(ты знал, что ты от рака умирал!)

Гражданскую войну на Украине

часов, наверно, пять живописал!

В твоих рассказах – бодрость и лукавство.

Наказ и верность – в голосе твоём.

Ты завещал своё мне государство,

двадцатый век, ведомый Октябрём.

Живут ученики твои на свете,

которым ты был предан до конца.

Идут ко мне со всей страны конверты.

Мне пишут: «Сыну своего отца…»[206].

Живут твои статьи, рассказы, очерки,

и помнят рампы свет премьер твоих.

За книгою твоей я помню очередь —

блокадных былей правду ты постиг[207].

Не только за стеной Госфильмофонда,

повсюду, где горит киноэкран,

заговорят подчас твои полотна —

документальный времени роман.

Твоё окно всегда горело за́ полночь.

Звонки не прерывались ни на час.

Трудов твоих и вдохновенья заповедь —

«Ты до конца гори, трудов свеча!»

…Вот и нашёл реальное училище!

Найти помог полтавский старожил.

Оно от пыли давних лет очищено,

и старины, казалось, след простыл.

Я слышу эхо над парадной лестницей.

А интерьер и вовсе не узнать!

Осталось только мне урок словесности

словами попытаться воссоздать.

– Ну-с, господа… Прошу прощенья, граждане!

Я всё никак привыкнуть не могу…

Мне кажется порой – у слова каждого

мы все остались в горестном долгу.

«Слова… Слова…»[208]. Ведь я читал вам «Гамлета»!

Все изменились прежние слова.

И летописцам не нужны пергаменты —

газетный лист сгодится им сперва.

Я – не историк, мой предмет – словесность.

Мечту и время не объединив,

я жил.

А дальше?..

Дальше – неизвестность.

Безвременье. А вслед за ним – обрыв!

Вы, Сотников, я вижу, не согласны.

Вы знаете – я в мире не боец.

Мы – разные, и мыслим все по-разному.

Кто знал, что может быть такой… конец?!

Дворянский род мой не стоял у трона,

но никогда его не колебал.

Словесности державная корона!

Я только ей всем сердцем присягал.

Служил и по военной, и по статской,

но не снискал чинов я и наград.

Мои поместья – давние, как сказки.

Мои усадьбы – словно Китяж-град.

Нет ничего. Осталась только шпага.

Я шпагу не продам, не заложу.

Пусть до погибели моей всего полшага,

дворянской шпаге я своей скажу:

«Ты шла ко мне из времени Петрова.

Я прадедов трофей как честь храню.

Словесности российской только слово

я с ней в её достоинстве сравню.

И даже пусть всё в мире в бездну канет

(предчувствую такие времена!),

словесность сдаст истории экзамен.

Её не будет честь посрамлена!»

Я стар уже. Чего же мне бояться?

Вам, реалистам, жить ещё и жить…

Что пожелать мне вам

в разгар

семнадцатого?..

Со словом русским навсегда дружить!

Меня вы обвиняли в педантизме…

Я знаю, знаю… Только не сержусь!

К словесности любовь – любовь к Отчизне.

…Что завтра ждёт её – Россию, Русь?..

Не забывайте и своей Полтавы,

баталии преславной колыбель!

Пусть величава будет эта слава

и в каждой вашей будущей судьбе.

Я верю в вас, ровесников столетья,

и я хочу, чтоб это каждый знал,

что в горечи такого лихолетья

российский дворянин и либерал

был с вами, с теми, кто остался

со мною в классе, кто меня почёл…

Вы слышите звонок? Теперь все встали!

…В последний раз я свой урок провёл. —