«И дольше века длится век…» - [329]

в сегодняшнее завтра.

Рассвет его – вчерашнее вчера.

Разнообразней краски и нежнее,

но и закат никак не исчерпать,

наверно, потому, что он – мудрее.

Кто здесь отец и на каких правах?

Он – ладной дачи младший совладелец.

Сумел он всё оформить на паях,

Управившись всего лишь за неделю.

Его сосед и старший по двору —

полковник и советник от коммерции —

легко несёт любых расходов груз,

а вот отец хватается за сердце!

Опять долги, а гонораров нет,

и пенсия совсем не персональная.

Но воздух здесь такой,

что десять лет

ему врачи авансом обещали!

Он скуки не боялся никогда

в быту неприхотливом, но отлаженном.

И регулярно ходят поезда,

и хорошо, что дом одноэтажный.

Легко взойти на крытое крыльцо —

широкие и низкие ступени,

подставить мелкому дождю лицо

и щуриться на солнце так блаженно!

Все грядки обойдёт и цветники,

росток запомнит каждый новый.

Его ростки – его ученики!

Весёлые пусть будут и толковые!

Он мысленно шагает по стране.

Он помнит всех, кто подавал надежды.

И рампы свет дороже всех огней.

Жаль – загорается всё реже!

Спектакли помнит, роли, адреса,

отличие спектакля от спектакля

по той же пьесе, словно ставил сам

или доклад готовил специально.

Афиши театральные висят —

вот главное веранды украшенье.

Премьеры поздние и красочный закат —

для сердца утешение.

Веранда пахнет празднично смолой.

Смола порой на солнце проступает,

и в той домашней красоте лесной

болезни и печали отступают.

Здесь не пустует никогда стеллаж,

и книги одиноко не пылятся,

и на столе да и вокруг стола

и очерки, и пьесы громоздятся.

Прекрасно жить работою своей

до самого последнего дыханья,

вдвойне, – когда сиреневых ветвей

перед глазами колыханье.

Мы о сирени говорим с отцом,

Прибыткову всегда возносим славу

и видим вновь гостеприимный дом —

воспоминаний вечную усладу.

– А помнишь, мы искали целый день

сперва дорогу верную до Кобрино,

потом гроза пошла на день, как тень,

и мы застряли меж селом и городом?

Укрылись под какой-то там навес

и средь громов, гремевших громом пушечным,

мы наизусть не где-нибудь, а здесь

читали

Пушкина!

Как жаль, что нас не слышал ветхий дом —

изба само́й Арины Родионовны!

К ней не пустили нас гроза и гром:

пути они закрыли на все стороны.

Домой вернулись позднею порой

и вымокли почти до нитки каждой…

– Как славно погуляли мы с тобой! —

отец уже в Абрамцево мне скажет.

А здесь мы с ним гуляли по лесам.

Грибы в Абрамцево растут не очень.

Зато раздолье птичьим голосам.

И хороша собою осень.

Днём в сентябре ещё совсем тепло,

зато под вечер холод наступает.

Дождь занавесит каждое стекло.

Обогреватель не спасает.

– Ну, подождём с тобой ещё денёк!

Не хочется в столице запираться!

На целый год надышимся мы впрок.

Так в городах никак не надышаться!

…Ты посмотри, какой опять закат!

Какой витраж во храме нашей жизни!

Не оторвать мне от заката взгляд.

Я словно от него завишу.

Что целый год увижу во дворе?

Всё те же окна, те же клумбы…

Закат сквозь дождь прекрасно догорел,

и дождь пошёл на убыль.

А мы с отцом не думаем заснуть.

Полночи пролетает в разговорах.

Мне завтра отправляться в путь.

Там без меня соскучился мой город!

Лишь только там

пристанище моё —

в обычной ленинградской коммуналке.

Хоть мой закат

ещё не настаёт,

мне так рассвета жалко!

Об этом я отцу не говорю:

сам понимаю, что – не надо.

Боготворю судьбы своей зарю

и тайну незакатного заката.

Мой эпилог

лишь в восемь строк.

Дом перепродан чуть ни десять раз.

Я принял лишь духовное наследство.

О доме том не кончился рассказ,

но тот рассказ уходит в неизвестность.

По-прежнему Абрамцево стои́т.

Оно всегда с Мурановым в соседстве.

И время над планетою летит

быстрее света здесь,

на белом свете!

Абрамцево Московской области – Ленинград

1976-2015

Ровесник двадцатого века

«И вот – 1917 год, выросший из нашей усталости, гнева, раздумий, обид. Оружие было в наших руках».

Всеволод Вишневский (Из краткой творческой биографии 1937 года)

Ищу реальное училище

в полтавских каменных домах.

Фасады крашены, очищены

везде на совесть – не на страх.

Полтава в сентябре согрета

совсем июньской теплотой.

А уезжал – дожди с рассвета

стеной стояли над Невой.

Мне холодок музейных залов

страницы славные листал,

и мягкий говорок базаров

криничкой щедрою журчал.

Меня приветила Полтава,

но больно было оттого,

что жизнь отца я знаю слабо

и – город детских лет его.

Ищу реальное училище.

Сын токаря его кончал!

Среди буржуйчиков начищенных

он первым в классе успевал!

А лето проводил в Диканьке он,

откуда корень наш растёт.

В своё село, как на экзамены,

он появлялся каждый год.

«Ну, як там, хлопчику, в Полтаве?

Ты скильки книжек прочитал?

Ты наш казацкий род прославил —

в роду учёным первым стал.

А дядько Гриц, хоть вышел в люди[190],

но дальше кухни – ни ногой!

У Кочубея завтра будет

сам царь, послы и двор большой.

Ну, вот Грицько и заправляет —

такую прорву накорми!..»

Полтава пред Диканькой тает.

В гостях у Кочубея мы.

На двухсотлетие Полтавы

ликует праздник и гремит.

В Диканьке бал последний правит

царя блестящий фаворит,

сам Кочубей.

Его владенья

соединили здесь века.

В нём – деспот прошлых лет правленья

и жёсткий норов кулака.

Он и вельможа, и помещик,

и новомодный буржуа,

за славу прадеда ответчик,

вовсю использует права,

ему ниспосланные свыше —

сидеть, когда сидит монарх,