И дева плачет на рассвете... Весенний рассказ - [2]

Весной в Комарове я первым делом хватаюсь за грабли, гребу-расчесываю участок, сижу у огня, у дыма, ворошу золу. Паля весенние костры, занимаюсь естественным делом; костры палят испокон веков — в России, ближнем Зарубежье, дальше не знаю. Весной убирают, прихорашивают землю; ничего нет лучше, чем заниматься естественным делом. В другие времена года мои дела по большей части неестественные: что-нибудь написать, написанное продать (никто не берет, а возьмут, шиш заплатят) или участвовать в прямом, тайном голосовании, сидеть в криворылой компании, кого-нибудь осуждать. Да мало ли что... По веснам выпадает счастье сжигать прошлогоднюю листву...

Но сколько ни дыми, со всех сторон наползают воспоминания. Я помню то время, когда Комарово называлось Келломяками. Комаров, в честь кого переименовали, академик-ботаник, очевидно, живал в Келломяках в одной из дач, подаренных академии Сталиным. На комаровском кладбище академика Комарова нет. Недавно в Комарове выстроен замок-особняк с башенкой под цинком (только с одной стороны я насчитал девять дымоходных труб). Говорят, его построил некто Комаров, в прошлом повар из ресторана, неподалеку от того места, где в замке-особняке времен Финляндии на Карельском перешейке (говорили, что это дача Маннергейма), за высоким сплошным зеленым забором жили первые секретари Ленинградского обкома. Одного первого убивали, другого перемещали вверх, вниз; поселялся последующий. После войны жил Попков Петр Сергеевич, его, говорят (те, кто знает), били головой об стену на допросе по ленинградскому делу, а потом еще приговорили к расстрелу за измену родине. После Попкова был Андрианов: привезли откуда-то с Урала произвести полную замену руководящих кадров после ленинградского дела, то есть учинить мясорубку. Сделал и сгинул. Хорошо ему помогал Фрол Козлов, поглянулся Хрущеву, был высоко вознесен; после кончины удостоен Кремлевской стены. Толстиков не пришелся ко двору, отправили послом в Китай. Еще кто-то был... Романов жил в другом месте и нынче живет. Последний первый секретарь, проводивший свободное время в Комарове за зеленым забором, — Юрий Филиппович Соловьев.

Нынешний комаровский Комаров, в прошлом повар из ресторана, построил замок-особняк с таким расчетом, чтобы можно было выдержать нападение бандформирования или толпы разъяренных бедняков, не позабывших лозунг: мир хижинам, война дворцам! Или даже осаду воинской части с легкой артиллерией: особняк обнесен капитальной кирпичной стеной с элементами декора, по типу кремлевской. Первые секретари обкома высокомерно-самонадеянно отгораживались от любопытства народных масс дощатым забором. Правда, у них была охрана (небось есть и в замке у Комарова): против угла секретарской территории помещалась будка, в ней денно и нощно сидел молодой ментик, то есть несколько ментиков посменно. Проходя мимо будки, я сочувствовал сидельцу: не сторожевая собака, молодой человек, а лучшие годы проводит в будке.

На прогулках вдоль зеленого забора всякий раз приходила мысль: каково здравствующему первому секретарю по ночам встречаться с духом убиенного? За что убили мужика? Может, и не герой, но — победитель: Ленинград врагу не сдали, победный салют грянул над берегами Невы — и в каждом сердце и в моем, мальчишеском тогда сердце! Победителя не судят, а здесь без суда.. Ах, какое подлое дело!

Нынче есть умники-демократы, нас по «ящику» вразумляют: сдали бы Ленинград немцу, и не надо бы несчастным блокадникам в муках с голоду помирать. Париж сдали, французы под немцем вино попивали и хоть бы что. Ну, хорошо... Только давайте вспомним, господа умники задним числом, господин президентский советник Виктор Петрович Астафьев — ты-то знаешь, сам брал у немцев русские города: города все были ненаселенные, население изводили, угоняли в рабство. Города превращали в руины. Петергоф худо-бедно восстановили, второго Санкт-Петербурга русским бы не построить, даже и с помощью братских народов. История у нас одна, Петр Первый не повторится и новый Пушкин не заведется. Каково бы нам, русским, без нашей стойкости, жертвенности, без несданных Москвы, Ленинграда, Сталинграда, без исторического примера — без веры в себя?!

В надгробие Пушкина в Святых Горах немцы, уходя, заложили семьдесят мин: убить всех, кто придет прикоснуться к национальной святыне, заодно взорвать последнее пристанище, прах поэта. Такова была установка фашизма в войне с Россией — чтобы и духу русского не осталось. А мы еще сами изводим себя — головой об стену на допросе, из танковых пушек по всенародно избранным... Бедные мы!

Ворота в ограде секретарского особняка в Комарове открылись для посторонних всего единственный раз, при Хрущеве, когда Хрущев покусился на льготы партаппарата — первый шаг в создании образа демократа: ах, «наш Никита Сергеевич!» Хрущев обладал широтою души, которую некому было сузить; подарил Украине Крым; при нем секретарский за́мок в Комарове, обширный лесопарк за зеленым забором передали в систему здравоохранения, в детский сектор. Моя мама была тогда главврачом в Зеленогорском кусту: Зеленогорск, Комарово, Репино, Солнечное, Ушково, Рощино. В распоряжении мамы были сантранспорт с шофером и медсестра. В летний сезон, когда по всему Карельскому перешейку дудели пионерские горны; пищала сопливая мелкота, моя мама являлась то тут, то там, в любое время суток, вникала во все кастрюли на кухне: чем кормят, не занесли ли кишечную палочку; мама пресекала нарушения режима, наказывала нерадивых, терпеть не могла пьяных. Когда случалась инфекция скарлатины, кори, дизентерии — обязательно случалась в каждый сезон, — мама брала на себя и это, и все другое. В короткие наезды домой, помню, мама закуривала «беломорину», затягивалась так, что ее впалые щеки совсем западали, а ее строгие, в молодости синие, с годами подернувшиеся пеплом глаза сощуривались, кожа у глаз собиралась в морщинки. Мою маму боялись, но в каждом детском садике, пионерлагере находились близкие ей по духу докторши, сестры, поварихи, няньки, любили и уважали.