И дева плачет на рассвете... Весенний рассказ - [4]

Неосторожно приглашаю даму оглядеться вокруг себя, что с нами сталось. Неосторожно: дама глядит на меня свысока, оппонент для нее все равно, что комар, отмахнуться или прихлопнуть. «Найдутся на что-нибудь годные люди, землю купят, построят отели, магазины, все будет о’кей. Первоначальный капитал всегда бывает грязным, потом все станет на свои места. Кто ни на что не способен, те вымрут, да-да! Это болезненно, но неизбежно. Появятся новые люди; старье ни на что не годно. Наконец наступило хорошее время. Так хорошо еще не было никогда. Каждый чего стоит, то и получит. На Западе писателей, кормящихся литературным трудом, единицы. Все служат, работают как собаки. Издатели, я видела, вкалывают на износ. Да-да! Там деньги так не даются».

В связи с такими словопрениями, болезненными для нервов, безысходными, промозгло-жестокими, мне приходит на память руководитель театра в Тарту, режиссер, теоретик искусства, мыслитель Каарел Ирд. Бывало, он приезжал с театром на гастроли в Ленинград, перед началом спектакля обращался к залу примерно с такой речью: «Сейчас вы увидите пьесу того времени, когда в Эстонии был капитализм. Да, было такое время... Нынче мы жалуемся: в магазине нет того, нет другого. При капитализме в Эстонии в магазинах было все, но тогда была другая важная проблема: у одних были деньги, у других денег не было. Это вам может показаться непонятным, но так было. Да!»

Ну вот, теперь так стало у нас, теперь нам это понятно, а милого, умного, все понимавшего Каарела Ирда давно нет в живых. На дворе студено, в доме тепло. Дом — дача Литфонда; в Комарове пять дач: сборные домики за общей оградой. В одной из дач в последние свои годы обитала Анна Андреевна Ахматова, по соседству жили поэты Гитович, Клещенко; на Комаровском кладбище, осененном заглавным ахматовским крестом, могилки Гитовича, Клещенко поблизости от пантеона Ахматовой. Об этом чуть дальше.

Я снимаю полдачи у Литфонда, обанкротившегося наряду с Союзом писателей. Дом творчества писателей в Комарове больше пустует: писателям не из чего платить за эту свою привилегию, затаились по закутам. Иногда в Дом заезжают финны, наши богатые, еще кто-нибудь...

Так вот весна... вчера посыпала градом, сегодня снегом, отступила куда-то за леса, там затаилась. Сходил в ближний лес, спилил ножовкой сухую сосенку, наделал дров, истопил плиту, сварил супешник с той рыбой, какая есть в продаже. Картошки, морковки, да луку побольше: у меня как бы луковый суп. Толику рису, чтоб вышло гуще: первое и второе в одной кастрюле. Варю на Пасху уху...

Слушаю по «Свободе» профессора Грушина, профессор нас убеждает, что Россия суть терра инкогнита — непостижимая величина: все программы, предложенные в последнее время для обретения себя как государства с будущим, обернулись пшиком. Что с нами случилось? Что происходит? Никто не знает, ответа нет. Нами владеют трансцендентальные силы; социологи в полном прогаре, политики вякают не о том. Куда идти? Мы не знаем, однако идем, нас ведет инстинкт жизни, мы погружены в бессознательную экзистенцию. Профессору Грушину возразили Явлинский, Зюганов, Жириновский, но как-то вяло, сквозь зубы. Профессору Грушину — интуитивисту — много легче, чем позитивисту, левому или правому, коего могут упечь в тюрягу при любом повороте.

Прочел роман Коллин Маккалоу «Поющие в терновнике» — великий женский роман о естественных человеческих судьбах без социально-политической мотивации: муж, жена, родители, дети, старые, молодые, мощная, всепоглощающая природа в Австралии — бури, паводки, засухи, кенгуру, попугаи, змеи, поющие птицы; иссушающие и исцеляющие труды себе во благо и во благо Австралии; деньги, богатство, страх нищеты, пылкое томление плоти, укушенное любовью сердце; смерть близких, рождение несмышленых, приобщение к сладостному, горестному плоду знания — и к Господу Богу. Роман о разумных бесстрашных австралийских собаках — пастухах овечьего стада, основы всего. Овцепасу без собак в австралийской пампе нечего делать. Хороший роман о благах первоначального, ковбойского, колониального капитализма, коего у нас, горемычных, не было и не будет.

Хотя простору хватает и всяких ураганов, и собаки у нас не дуры, только нет кенгуру. Читал роман «Поющие в терновнике», расчувствовался, даже всплакнул.

Главная привилегия писателей в Комарове состояла в том, что их хоронили на местном кладбище, в сосновом лесу, по дороге на Щучье озеро. Я прихожу на комаровское кладбище как будто в писательский клуб на Шпалерной улице, нынче сгоревший, как говорят, от стыда: писатели перессорились. Почти каждая могила в некрополе в Комарове, почти каждое имя на камне для меня встреча с самим собой, когда-то бывшим; здесь почти в полном составе мое близкое дружеское окружение, литературная среда, из которой я вышел. То есть здешние покойники были когда-то живехоньки, как могли, на меня повлияли (и я старался на них повлиять); теперь их нет; перед лицом их надгробий я как бы долгожитель. У профессора Григория Абрамовича Бялого проходил в университете куре по Достоевскому, впервые докумекал, что Федор Михайлович не для курса, а для пожизненного хождения к нему за ответом, кто я таков. Профессор Лев Абрамович Плоткин... преподал мне уроки советской литературы, доказал, как дважды два четыре, что соцреализм — единственно правильный метод. Вот, пожалуйста: в «Разгроме» Фадеева Левинсон — коммунист во веки веков, непобедимый, несгибаемый; обращайся к его примеру и строй... положительного героя. Или Илья Эренбург... правда, и тот пошатнулся по молодости, написал сомнительную вещицу «Хулио Хуренито», но партия его вразумила, он все понял и больше не ошибался...