И будет вечен вольный труд - [40]

Куда и мы приходим, с честью равной,

Последние, как древле Рим пришел.

Да скажем наш решительный глагол,

Да поднесем и свой сосуд заздравной! —

Здесь двух миров и гроб и колыбель,

Здесь нового святое зарожденье:

Предчувствием объемлю я отсель

Великое отчизны назначенье!

Когда, крылат мечтою дивной сей,

Мой быстрый дух родную Русь объемлет

И ей отсель прилежным слухом внемлет,

Он слышит там: со плесками морей,

Внутри ее просторно заключенных,

И с воем рек, лесов благословенных,

Гремит язык, созвучно вторя им,

От белых льдов до вод, биющих в Крым,

Из свежих уст могучего народа,

Весь звуками богатый как природа:

Душа кипит!..

Какой тогда хвалой гремлю я богу,

Что сей язык он мне вложил в уста.

Но чьи из всех родимых звуков мне

Теснятся в грудь неотразимой силой?

Все русское звучит в их глубине,

Надежды все и слава Руси милой,

Что с детских лет втвердилося в слова,

Что сердце жмет и будит вздох заочный:

Твои — певец! избранник божества,

Любовию народа полномочный!

Ты русских дум на все лады орган!

Помазанный Державиным предтечей,

Наш депутат на европейском вече,—

Ты — колокол во славу россиян!

Кому ж, певец, коль не тебе, открою

Вопрос, в уме раздавшийся моем

И тщетно в нем гремящий без покою:

Что сделалось с российским языком!

Что он творит безумные проказы! —

Тебе странна, быть может, речь моя;

Но краткие его развернем фазы —

И ты поймешь, к чему стремлюся я.

Сей богатырь, сей Муромец Илья,

Баюканный на льдах под вихрем мразным,

Во тьме веков сидевший сиднем праздным,

Стал на ноги уменьем рыбаря^{234}

И начал песнь от бога и царя.

Воскормленный средь северного хлада,

Родной зимы и льдистых Альп певцом^{235},

Окреп совсем и стал богатырем,

И с ним гремел под бурю водопада.

Но отгремев, он плавно речь повел

И чистыми Карамзина устами

Нам исповедь народную прочел,—

И речь неслась широкими волнами:

Что далее — то глубже и светлей;

Как в зеркале, вся Русь гляделась в ней;

И в океан лишь только превратилась,

Как Нил в песках внезапная сокрылась,

Сокровища с собою уресла,

И тайного никто не сметил хода…

И что ж теперь? — вдруг лужою всплыла

В Истории российского народа^{236}.

Меж тем когда из уст Карамзина

Минувшее рекою очищенной

Текло в народ: священная война

Звала язык на подвиг современной.

С Жуковским он, на отческих стенах

Развив с Кремля воинственное знамя,

Вещал за Русь: пылали в тех речах

И дух Москвы и жертвенное пламя!

Со славой он родную славу пел,

И мира звук в ответ мечу гремел.

Теперь кому ж, коль не тебе по праву

Грядущую вручит он славу?

Что ж ныне стал наш мощный богатырь?

Он, гальскою диэтою замучен^{237},

Весь испитой, стал бледен, вял и скучен,

И прихотлив, как лакомый визирь^{238},

Иль сибарит^{239}, на розах почивавший,

Недужные стенанья издававший,

Когда под ним сминался лепесток.

Так наш язык: от слова ль праздный слог

Чуть отогнешь, небережно ли вынешь,

Теснее ль в речь мысль новую водвинешь,—

Уж болен он, не вынесет, крягтит,

И мысль на нем как груз какой лежит!

Лишь песенки ему да брани милы;

Лишь только б ум был тихо усыплен

Под рифменный, отборный пустозвон.

Что, если б встал Державин из могилы,

Какую б он наслал ему грозу!

На то ли он его взлелеял силы,

Чтоб превратить в ленивого мурзу^{240}?

Иль чтоб ругал заезжий иностранец^{241},

Какой-нибудь писатель-самозванец,

Святую Русь российским языком,

И нас бранил, и нашим же пером?

Недужного иные врачевали,

Но тайного состава не узнали.

Тянули из его расслабших недр

Зазубренный спондеем гекзаметр[18]^{242},

Но он охрип…

                  И кто ж его оправит?

Кто от одра болящего восставит?..

Тебе открыт природный в нем состав,

Тебе знаком и звук его и нрав.

Врачуй его: под хладным русским небом

Корми его почаще сытным хлебом,

От суетных печалей отучи

И русскими в нем чувствами звучи

Да призови в сотрудники поэта^{243}

На важные Иракловы^{244} дела,

Кого судьба, в знак доброго привета,

По языку не даром назвала:

Чтоб богатырь стряхнул свой сон глубокий

Дал звук густой и сильный и широкий,

Чтоб славою отчизны прогудел,

Как колокол, из меди лит рифейской^{245},

Чтоб перешел за свой родной предел.

Рим. 14 июля 1830

Кибиточки

Был очень жарок день — и жатва зачиналась.

Семья усердных жниц с серпами наклонялась

Над рожью, падшею от тяжести зерна,

И нива на землю ложилась, как волна.

Вблизи поляны той, где жатву зачинали,

В кустах с младенцами кибиточки стояли,

Где нежных матерей забота собрала

Всех младших жителей из мирного села.

Вопль часто прерывал ретивую работу,

И мать меняла серп на лучшую заботу,

И грудь вложив в уста младенца своего,

Унылой песенкой баюкала его.

Не плачьте горько так, невинные младенцы,

Юнейшие земли родимой поселенцы!

Над вашей младостью не дремлет ночи тень,

Вам брезжит вольный свет, вам всходит новый день!

О вас моя печаль, за вас моя молитва:

Да будет не трудна вам новой жизни битва!

1857

Каролина Карловна Павлова

1807–1893

Москва

День тихих грез, день серый и печальный;

На небе туч ненастливая мгла,

И в воздухе звон переливно-дальный,

Московский звон во все колокола.

И, вызванный мечтою самовластной,

Припомнился нежданно в этот час

Мне час другой, — тогда был вечер ясный,

И на коне я по полям неслась.

Быстрей! быстрей! И у стремнины края

Остановив послушного коня,

Взглянула я в простор долин: пылая,