Хроники Чёрной Земли, 1928 год [Практикант; Вий, 20-й век] - [8]

Второй раз пошло еще легче.

— Ты допивай, если хочешь, — предложил Ерема, — мне хватит. Все бы отдал, лишь бы не писать, — паренек открыл тетрадь. — Какой из меня писарчук? Пять страниц!

— Да, — протянул Никифоров. Потянуло в сон. Полночь, поди, скоро.

Он вышел наружу, освежиться. Полночь, не полночь, а огоньков в селе мало. С курами ложатся. Где-то вдали отчаянно, разудало играла гармонь, но после, после… Поспать время.

Возвращаясь, он в потемках едва нашел путь внутри церкви. Огоньку одолжить нужно.

Ерема перевернул страницу.

— Четыре осталось. А свечу бери, их у нас полно.

Сейчас, в неровном свете колеблющегося пламени, стены выглядели и вовсе странно — сквозь свежий мел проступали какие-то пятна. Лики святых? Он поднес свечу поближе к стене. Пятно вроде бы исчезло. А отойти шага на три — вот глаза, рот, нос. Хари клыкастые, а не святые.

Пошатываясь, крепки, однако, выморозки, он нашел родную келью и поспешил улечься. Но, прежде чем заснуть, накинул на двери крюк. Все же чужое место.

Уснул, как упал — разом. Виделось странное — качались стены, волокли что-то под полом, ломились в дверь, причитали и скулили за стенами, неспокой, а не сон. Сил просыпаться не было. Под утро стало легче, беспамятнее, и, проснувшись, Никифоров не сразу понял, что он и где. Голые стены, петухи истошно орут, во рту скверно — зачем?

Он сел, соображая. Ага, практика, келья студента. Который, интересно, час?

Опять переходы, сумрак. А в зале светло. Ерема, видно, ушел уже, нигде не видно. Никифоров прошел мимо, не до того. Роса обильная, ноги от нее зудились, брезентовые тапочки стали темными.

Покончив с делами неотложными, он стал искать рукомойник. Не то, чтобы Никифоров был чистюлей, но хоть раз в день руки сполоснуть нужно?

Пришлось идти к колодцу. Вода глубоко, ворот скрипел долго, пока вытянул ведро. Даже кружки нет, неловко, но он справился и, освеженный, захотел пробежаться, покрутиться на турнике, просто расправить плечи. А плечи — ничего, мускулатуру он наращивал регулярно, отец за этим следил, утверждая: «кем бы ты не был, бойцом быть обязан». Надо бы в саду место выбрать, где отжиматься. Пятьдесят раз утром, пятьдесят раз вечером. С вечера и начнет.

Солнце едва поднялось. Отсюда, сверху, видно было, как выбегали на двор люди, все по нужде, и колодезные вороты перескрипывались каждый на свой лад. А он рано встал, едва не раньше всех. Знай наших! Стало еще веселей, и вкус поганый во рту прошел совершенно от листа щавеля, что нашелся неподалеку. Огородик поповский. Захирел, зарос чертополохом, а все-таки польза.

От щавеля захотелось и поесть. Со вчерашнего много, много чего осталось.

В зале он первым делом поглядел Ерему. Нет парня, не видно. Ушел в эту, как ее? Шуриновку? И ладно.

Остатков хватило на сытный, тяжелый завтрак. Жаль только без чаю. Что ж дальше делать?

В дверь постучали.

— Еремки нет у вас, студент? — девица из сельсовета заглянула, любопытствуя.

— Да он собирался уйти, вроде, — Никифоров оправил на себе одежку, смахнул за окно крошки.

— Должен был меня сначала дождаться, — Клава и сердилась, и улыбалась. Чему? Ничего смешного. Сажа у него на носу, что ли? По простоте улыбается, из бабьего интересу. — А вы тут один ночью спали?

— С кем же мне спать еще? — сказал и покраснел, вышло двусмысленно. Клавка так и прыснула.

— И не боялись?

— Чего?

— Некоторые боятся. Ночью прийти сюда — самый страшный спор раньше был. Кто из парней решался, год потом хвастал.

— Суеверия, — хотелось говорить и говорить, но вот о чем?

— Вы городской, с понятием, а у нас темных много. Комсомольцы боролись с предрассудками, Аля… — она запнулась. — Мне к ней надо, а то придет дядя Василь.

— Он вам… он тебе дядя?

— Троюродный. В селе каждый, почитай, кому-нибудь да родня. Так я пойду, — сказала она полувопросительно, но и как-то… нехотя? дразняще?

Никифоров подумал немножко и пошел вслед за ней.

— Куда он ее задевал? — Клава искала что-то, больше глазами.

— Что задевал?

— Да тетрадь, писать в которую.

— Дай, я посмотрю, — Никифоров подошел к гробу, дыша осторожно, еле-еле.

Тетрадь лежала рядом, около матерчатой звезды, сейчас выглядевшей довольно невзрачно.

— Вот она.

— Ой, спасибочки, — Клава непритворно обрадовалась. Или притворно? — Вы дышите, дышите, здесь покойники не пахнут долго.

— Я… я ничего… От холода?

— Воздух такой. Знаете, тут раньше даже мощи были, потом их выбросили, а в раку героя гражданской войны положили, и он неделю пролежал, тоже летом, и совсем-совсем никакого запаха не было. От сухости, и селитра в воздухе растворена, нам объясняли. Только потом оказалось, что он совсем не герой, а как раз наоборот, беляк. — Правда?

— Да, а раку в подвалы спрятали. Или еще куда, не знаю.

— Подвалы?

— Да, под нами. Только глубоко. Видите, какая она?

Пришлось посмотреть. Действительно, будто спит. Даже кажется, посвежела, вчера бледнее была.

— Ну, молодежь, настроение боевое?

Никифоров вздрогнул, Василь подошел тихо, совсем неслышно.

— Ты, Клавка, побудь здесь, а нам с товарищем Никифоровым потолковать нужно. Дело есть, — они прошли под яблоньку.

— Какое дело? — Никифоров спросил бодро, как и должно молодому комсомольцу.