Христос остановился в Эболи - [61]

Наступил канун рождества. Опустошенная земля была покрыта снегом. Ветер доносил похоронный колокольный звон, который, казалось, звучал с неба. Пожелания и благословения сыпались на меня из дверей домов, когда я проходил мимо. Дети ходили гурьбой, собирая последнюю дань купо-купо. Мужчины и женщины разносили подарки в дома синьоров. Здесь сохранился старинный обычай: бедняки поздравляют богатых и приносят им дары, которые принимаются как должное и ничем не отдариваются. И я должен был взять в этот день бутылки масла и вина, и яйца, и корзинки с сухими фигами. Дарящие удивлялись, что я не принимаю это как обязательную десятину, что я очень смущен и стараюсь как могу отдарить каким-нибудь подарком. Какой же я был синьор, если для меня не существовало традиции, повторявшей легенду о трех волхвах, и можно было входить в мой дом с пустыми руками! Когда могущественные волхвы пришли с востока, следуя за звездой, чтобы отнести свои дары сыну плотника, это было знамение близ кого конца мира. Но здесь, куда Христос не заходил, никогда не видели и трех волхвов.

Дон Луиджино великодушно послал предупредить меня, что в этот вечер по случаю праздника мы можем находиться вне дома допоздна и присутствовать, если желаем, на полуночной мессе. Ровно в полночь я был у церкви, в толпе крестьян, женщин и синьоров, и мы топали ногами на поскрипывающем снегу. Небо прояснилось, блестели звезды, младенец Христос должен был родиться. Но колокол не звонил, дверь церкви была замкнута на засов и о доне Трайелле не было ни слуху ни духу. Мы ждали с полчаса перед запертой дверью, все более теряя терпение. Что случилось? Священник заболел или, быть может, он, как кричал дон Луиджино, был пьян? Наконец подеста решил послать мальчика в дом настоятеля, чтобы позвать его. Через несколько минут из переулка появился дон Трайелла в огромных теплых сапогах, с большим ключом в руке; он подошел к входу, бормоча какие-то извинения за опоздание, повернул ключ, распахнул дверь и бросился зажигать на алтаре свечи. Все вошли в церковь, и началась месса, жалкая, торопливая месса без музыки и пения. Сказав «Ite missa est»[55], дон Трайелла спустился с алтаря и, пройдя скамейки, на которых мы сидели, взошел на кафедру, чтобы произнести свою проповедь.

— Возлюбленные братья! — начал он. — Братья мои возлюбленные! Братья! — И тут вдруг внезапно остановился и начал искать что-то в карманах, бормоча сквозь зубы невнятные слова. Надел очки, снял их, снова нацепил на нос, вытащил платок, вытер пот, поднял глаза к небу, затем устремил взгляд на сидящих людей, вздохнул, почесал голову в знак величайшего затруднения, восклицал «ох» и «ах», сжал руки, разжал снова, пробормотал «Отче наш» и наконец замолчал с видом отчаявшегося человека. По толпе пробежал шепот. Что случилось? Дон Луиджино покраснел и начал кричать:

— Он пьян! В рождественский вечер!

— Возлюбленные братья! — снова начал дон Трайелла с кафедры. — Я пришел сюда как пастырь, чтобы немного побеседовать с вами, с моими любимейшими овцами, по случаю святого праздника, чтобы принести вам мое слово, слово доброго пастыря, solliciti et benigni et studiosi pastoris[56]. Я приготовил настоящую проповедь и позволю себе робко сказать, очень хорошую; я написал ее, чтобы прочесть вам, потому что память моя ослабела. Я положил ее в карман. И вот теперь, увы мне, не могу найти, я потерял ее; и я ничего не могу вспомнить. Что делать? Что я могу сказать вам, моим верующим, ждущим от меня слова? Увы мне! Я не нахожу слов!

И дон Трэйелла снова замолчал и стоял неподвижно, устремив глаза к потолку, точно задумавшись. Внизу на скамейках крестьяне ждали с любопытством, не зная что делать; но дон Луиджино не мог больше сдерживаться и в гневе вскочил.

— Это скандал, это профанация дома божьего! Фашисты, ко мне!

Крестьяне не знали, на кого смотреть. Дон Трайелла, точно придя в себя после экстаза, встал на колени, обернувшись к деревянному кресту, прикрепленному к краю кафедры, молитвенно сложил руки и произнес:

— Иисус, Иисус мой, ты видишь, в каком я затруднении в наказание за мои грехи! Господи, помоги мне. Дай мне выйти на верную дорогу, о мой Иисус!

И вот, точно осененный благодатью, он вскочил на ноги, быстрым движением руки схватил листок бумаги, спрятанный под распятием, и воскликнул:

— Чудо! Чудо! Господь услышал меня. Господь помог мне! Я потерял свою проповедь, но я нашел нечто еще лучшее! Что значат мои бедные слова? Послушайте же слова, пришедшие издалека! — И он начал читать листок, взятый из-под распятия. Но дон Луиджино не слушал. Охваченный приступом страшного гнева и священным негодованием, он продолжал кричать:

— Фашисты, ко мне! Это кощунство! Пьяница в церкви в рождественскую ночь! Ко мне! — И, сделав знак семи или восьми балилловцам и авангардистам из его школы, чтобы они подпевали ему, начал петь «Черное личико, красотка-абиссинка».

Подеста и мальчики пели, но дон Трайелла, казалось, не слышал их и продолжал читать. Чудесный листок был письмом из Абиссинии того самого сержанта-гальянца, воспитанного монахами, которого все знали.