Христос остановился в Эболи - [60]

Это были самые невинные письма на свете, но дон Луиджино не знал делового жаргона и к тому же еще весь пылал рвением к своим новым обязанностям. Он вообразил, что эти обрывочные фразы и эти цифры — тайный шифр, и решил, что напал на след серьезнейшего заговора. Он много дней не отправлял этих писем, тщетно пытаясь расшифровать их, отыскать в них несуществующий тайный смысл, а пока что приказал следить за торговцем оливковым маслом; наконец он переслал письма в квестуру Матеры, но не смог удержаться и устроил старому генуэзцу дикую сцену, полную таинственных угроз. Прошло много дней, прежде чем он успокоился, но не думаю, чтоб он совершенно убедился в необоснованности своих подозрений.

Со мной было совсем иначе. Я отдавал ему мои письма, дон Луиджино нес их домой и внимательно читал. В последующие дни он всякий раз, встречая меня, хвалил мои литературные способности:

— Как вы хорошо пишете, дон Карло! Вы же настоящий писатель. Я читаю ваши письма понемногу, это истинное наслаждение. То письмо, которое вы мне дали три дня назад, я переписываю для себя — это шедевр.

Дон Луиджино действительно переписывал все мои письма, не знаю, потому ли, что он восхищался стилем, или из полицейского рвения, а может быть, по той и другой причине вместе; но эта работа требовала немало времени, и моя корреспонденция не отправлялась.

Декабрь шел к концу, снова выпал снег, пустынные поля спали. Крестьяне не выходили из поселка, улицы были необычно оживлены. Когда вечерело и ветер гнал и разрывал серый дым из каминов, на темных улицах слышался шепот, шум шагов, перекличка голосов и дети, пробегая гурьбой, разрезали тьму первыми хриплыми звуками купо-купо.

Купо-купо — это старинный инструмент, сделанный из горшка и жестянки; отверстие его затягивается кожей, натянутой, как на барабане. Посредине в кожу воткнута деревянная палочка. Когда двигаешь палочку рукой вверх и вниз, получается низкий, дрожащий, глухой звук, похожий на монотонное ворчанье. Все мальчишки в последние две недели перед рождеством делают себе купо-купо и ходят гурьбой, напевая под аккомпанемент этой единственной ноты какую-то заунывную песню на один и тот же мотив. Они пели длинные бессмысленные строфы, не лишенные некоторого очарования. И особенно часто у домов синьоров звучали серенады и импровизированные хвалебные куплеты. В награду люди, которых воспевала песня, должны были дать какие-нибудь подарки: книги, сухие фиги, яйца, лепешки или монеты. Как только спускались сумерки, начинались песни, всегда одинаковые. Воздух был полон жалобных заунывных звуков, детских голосов, поющих под ритмичный и гротескный стон купо-купо.

Я слышал издалека:

Далеким звездам пел я ночью ясной

о донне Катерине, о прекрасной.

Это купилла вам[54] говорит.

Я вам пою все громче и сильнее,

профессор Милилло всех умнее.

Это купилла вам говорит.

На вилке спел я слова такие:

королева-красотка донна Мария.

Это купилла вам говорит.

И так у каждой двери, все с тем же меланхолическим припевом. Пришли и ко мне, и пели бесконечную песню, которая кончалась так:

О доне Карло пою у балкона,

лучше всякого он барона.

Это купилла вам говорит.

Эти жалкие песни и звуки купо-купо звенели на темных улицах, как отзвук моря в глубине раковины; они поднимались к холодным зимним звездам, таяли в рождественском воздухе, полном запаха блинов и праздничной грусти.

— В один из таких дней пришли в поселок пастухи, — рассказывала мне Джулия. — Они играли в церкви на волынках в честь рождества: «Родился младенец Христос». Но уже много лет они ходят другой дорогой, а в этих местах не бывают.

Все же один пастух пришел незадолго до рождества с мальчиком и волынкой, но пробыл только один день, и то у своих друзей, а в церковь не зашел. Я повидал его в доме его друзей, у старухи Розано, матери каменщика, той самой крестьянки, которая пришла ко мне одна. У нее были гости в тот вечер, а так как я шел мимо по улице, то она пригласила меня войти, выпить вина и поесть лепешек. Они освободили комнату, и человек двадцать молодых крестьян и крестьянок, внуков и родственников старухи, танцевали под жалобные звуки волынки. Это было что-то вроде тарантеллы: танцующие касались друг друга только кончиками пальцев, двигались по кругу вдоль стен, точно разыгрывая ритмическую пантомиму ухаживания. Потом все остановились, и на середину комнаты вышел молодой крестьянин и его невеста, дочь старухи, высокая крепкая девушка с красноватым лицом. Я часто видел ее на улице, несущей в равновесии на голове чудовищные тяжести: мешки с цементом или кирпичом и даже длинные толстые балки для потолка, которые она несла так, словно это была солома, не поддерживая их руками; она работала у своего брата-каменщика. Все молча смотрели. Волынка заиграла новую гнусавую, рыдающую, блеющую животную тарантеллу. Жених и невеста танцевали очень естественно; казалось, они выполняли священный обряд; танец начинался осторожными шагами, жених и невеста приближались и стыдливо отворачивались, не касаясь друг друга, притопывая ногами в такт, обмениваясь взорами и жестами отвращения и отказа; потом, убыстряя шаги, стали касаться друг друга на ходу, брались за руки и кружились волчком, ритм все ускорялся, круги суживались, танцующие сталкивались с размаху боками, продолжая кружиться, наконец оказались лицом к лицу и танцевали теперь, держа друг друга за талию; казалось, пантомима любовной ссоры, притворных отказов была кончена и сейчас должен начаться танец любви. Но тут все захлопали в ладоши, волынка замолчала и танцующие, тяжело дыша, с раскрасневшимися лицами и блестящими глазами подсели к гостям. По кругу пошли стаканы с вином, поговорили еще немного при колеблющемся свете камина, потом волынщик ушел. Это был единственный, насколько мне известно, бал в Гальяно за весь год, что я там пробыл.