Христос остановился в Эболи - [63]

В это утро небо было серое и холодное, крестьяне встали поздно. Камины дымили дольше обычного, быть может, какой-нибудь кусок козлиного мяса варился в кастрюле над таганком. Был самый большой праздник года, день притворного умиротворения и предполагаемого богатства. Но главное — это был день, в который дозволено было говорить и делать вещи, невозможные в другие дни года. Джулия пришла ко мне приодевшаяся, в шали без пятен, в выглаженной вуали; ребенок ее был не такой оборванный как обычно; он еле тащил ноги в громадных сапогах, принадлежащих другому мальчику, на несколько лет старше его. Я ждал ее с нетерпением. Самые важные колдовские тайны она могла раскрыть мне только сегодня. Она научила меня всевозможным заклинаниям, сообщила магические формулы, с помощью которых можно было заставить кого-нибудь полюбить или исцелить болезнь, но никак не хотела поведать мне заговоры смерти, те, от которых заболевают и умирают.

— Только в день рождества можно сообщать их и то под большим секретом, взяв клятву, что они никому не будут открыты иначе, как в такой же день, в святой день рождества. Во все другие дни это смертный грех.

Но я должен был все равно просить, умолять, настаивать, потому что даже на рождество это не совсем безопасно. Я должен был торжественно поклясться, что она может рассчитывать на мою скромность и что дьявол не посмеется над нами; наконец она решилась открыть мне эти ужасные формулы, сами слова которых постепенно притягивают человека, каждый живой кусочек его тела, и убивают, и кромсают, и сжигают, пока не загонят в могилу. Не поведать ли мне здесь несколько таких страшных заклинаний, которые, быть может, в наше время очень нужны читателям? Увы, я не могу. Сегодня не день рождества, а я связан клятвой.

И вот пришел конец года. Я хотел дождаться, согласно обычаю, полуночи. Я сидел один в кухне перед огнем, который неистовствовал, шипел и трещал, а снаружи выла буря ветра и снега. У меня был стакан вина, но за что я мог поднять тост? Часы остановились, и ни один звук извне не мог долететь до меня и указать время там, где оно недвижно. Так кончился в какое-то неопределенное мгновение год тысяча девятьсот тридцать пятый, тягостный год, закономерно полный тоски, и начался тысяча девятьсот тридцать шестой, похожий на предыдущий, и на столько других, прошедших раньше, и на те, которые еще будут проходить равнодушной, безжалостной чередой. Год начался с дурного предзнаменования — с солнечного затмения.

Затмение было знамением неба. Больное чумой солнце смотрело затуманенным оком на землю, начавшую разрушительную войну. За всем этим было преступление, и не только то, которое совершалось в эти дни — истребление с помощью отравляющих газов, что заставляло крестьян, знающих, что за всякий грех бывает кара, неодобрительно качать головами, но преступление еще более страшное, за которое расплачиваются все, невинные и виновные. Солнце потемнело, чтобы предупредить нас.

— Печальное будущее нас ожидает, — говорили все.

Дни были холодные и тусклые: бледное солнце как бы с трудом поднималось над белыми горами. Гонимые холодом и голодом волки подбирались к поселку. Барон своим таинственным чутьем слышал их издалека, и им овладевало беспокойство и необыкновенное возбуждение. Он бегал по дому, оскалив зубы, шерсть на нем вставала дыбом, и он скреб дверь когтями, просясь на улицу. Я открывал ему, и он исчезал в ночи и не появлялся до утра. Я никак не мог понять, почему волки приводили его в такое волнение: были ли это ненависть и ужас, или скорее любовь и желание; охотился ли он во время своих ночных исчезновений, или он ходил на встречи со старыми друзьями в лесу? В такие ночи ветер приносил шум стаи, странный лай из долин. Барон возвращался утром, усталый от бог знает какого далекого путешествия, мокрый, весь в грязи. Он ложился у огня и косо смотрел на меня снизу вверх, одним чуть-чуть приоткрытым глазом.

Иногда волк пробегал по поселку; утром на снегу находили его следы. Как-то вечером я сам видел одного с террасы: большой худой пес вышел внезапно из мглы, остановился на мгновение при свете раскачиваемого ветром фонаря, поднял морду, нюхая воздух, медленным спокойным шагом пошел назад и исчез во тьме.

Это было хорошее время для охотников. Некоторые уехали, чтобы принять участие в охоте на кабанов за Аччетурой; говорили, что там их множество, но в Гальяно в тот год не убили ни одного. Многие, пользуясь перерывом в полевых работах, надевали бархатные куртки, брали начищенные ружья и уходили на охоту за волками и зайцами; часто они возвращались с полной охотничьей сумкой. Из кости правой задней ноги зайца, очищенной от мозга раскаленным железом, делают мундштуки для сигар, которые с религиозными предосторожностями курят старики, чтобы холодный воздух не дал им потрескаться, прежде чем они станут черными и полированными. Старый крестьянин, которого я лечил не помню от какой болезни, подарил мне свой мундштук, ставший уже совсем темным, потому что он курил его больше двадцати лет. Когда в поселке узнали, что я с удовольствием принял этот подарок, все наперебой стали дарить мне такие косточки, уже очищенные или еще необработанные; и я тоже начал осторожно чернить их, куря мои жалкие сигары «Рим» во время прогулок вверх и вниз по поселку.