Хрен знат - [7]

- А зачем тут Лепеха?! Тут никакого Лепехи быть не должно!

Хорошо хоть, Витька оставил в его первозданной дурости. Догоняет меня, и как ни в чем ни бывало:

- Спорим, я этим камнем в дерево попаду? - разгоняется, и "пыром" его - шарах!

Голыш, естественно, полетел, хрен знает, куда.

- Эх ты, - говорю, - рохля! Учись, пока я живой.

Подобрал подходящий кругляш, щечкой его подрезал, чуть не попал! Не докрутил малость.

Так и дошли до мостика через речку. Ему прямо, а мне направо.

Иду мимо смолы, подбиваю итог своим мысленным изысканиям.

Тому, что сейчас происходит со мной, есть только одно разумное объяснение: я уже умер. Моя душа привыкает сейчас к своему новому состоянию. Скоро она улетит, а пока находится в том времени, где ей было когда-то комфортней всего. Не случайно ведь, в домах, где кто-нибудь умирает, люди на девять дней занавешивают зеркала. Значит, и мне столько отпущено.

Ладно, примем на веру. Теперь, что касается смерти Лепехи: человеческий разум - он тебе, что хошь нарисует. Взять того же Витю Григорьева. Он, когда в стационаре с белой горячкой лежал, так клялся потом, и божился, что видел три тыщи рублей одною бумажкой.

Я вернулся домой в дурном настроении. Вспомнил, что технический паспорт положил в шкаф, под белье. Серега, наверное, обыскался! Ему ведь, в наследство вступать. Похоронит меня - и прямым ходом к нотариусу, застолбить свое право. Будут ему расходы и головная боль.

Мухтар чесал заднею лапой свой рыжий загривок. Он никогда не лает, когда отдыхает дед. Бабушка во дворе мыла посуду.

- Куда это вы галасвета? - спросила она.

- Да Колька Лепехин утоп, мой одноклассник.

- Ай-яй-яй! - она всплеснула руками. - Вот горе! Это не той Лепехин, что наспроть Чаленкиных жил? Тоже, наверное, неслух. А матери каково? Сколько раз я тебе говорила, чтоб на Лабу ни на шаг...

Я проскользнул в дом. Дед проснулся. Он стоял на пороге большой комнаты и слушал радио. Женский голос рассказывал о реакции в мире на решение Стокгольмского Международного трибунала по расследованию военных преступлений, признать США виновными в агрессии против Вьетнама.

- Ни фига себе! - вырвалось у меня.

Дед обернулся и строго сказал:

- Тише!

Наивные новости того наивного времени. Де Голль наложил вето на вступление в ЕЭС Великобритании, по требованию ОАР, ООН выводит своих миротворцев из района египетско-израильской границы. Сейчас бы это звучало, как бред сумасшедшего.

Когда зазвучал концерт камерной музыки, дед посмотрел на стол. Там не было ничего, кроме чернильницы.

- Уроки до сих пор не поделал? Ох, и будет тебе хворостина!

- Сейчас сяду.

- Ну, добре.

Я вытряхнул из портфеля все содержимое. Перелистал дневник. Трояков мало, как и в былые годы, иду хорошистом. Посмотрел расписание на понедельник. Стандартный набор: русский, литература, математика, история, география...

Любопытно взглянуть, а вот делать не хочется ничего. Может, ну его на фиг? - мелькнула спасительная мыслишка, - несолидно мне, старику, уроки учить.

А хворостиной по сраке очень солидно?! - возмутилось мое чувство долга, - ты что сюда, жрать пришел? Давай ка не будем расстраивать деда. Тебе же упрямства не занимать. Пусть эти девять дней и для него будут праздником.

Итак, русский язык. Открываю учебник, нахожу упражнение 629. Читаю задание: "Образовать действительные причастия настоящего времени".

Мама моя, а это еще что такое?! И компьютера нет под рукой, не погуглишь.

Перелистываю страницы назад. Хорошо хоть, все правила выделены жирным курсивом.

Через сорок минут разобрался. Взял авторучку. Стоять! Низзя!

Вспомнил, что наша Надежда Ивановна в этих случаях ставит пару. Для нее существует только обычная ручка с железным пером. Все остальное изымается на уроке с вызовом родителей на ковер.

Открываю тетрадь - и сразу же ставлю кляксу. Я давно разучился писать от руки. Все больше на клаве. Вспоминаю уроки чистописания. Тренируюсь на черновике. Дело пошло.

"Высоко над цветущими полями нашей страны реют чудесные птицы". Прерываюсь, подчеркиваю "ущ"...

К ужину я успеваю сделать только русский язык. Деду сегодня к семи. Надо нажарить семечек, собрать тормозок, потому так рано садимся. За окнами день, а на часах уже вечер. Куры забираются в саж, рассаживаются по жердочкам. У них свое время. Дед дожевывает котлету, выпивает компот. Сейчас скажет:

- Вот закончишь четверть без троек, возьму на дежурство!

Я прикидываю отпущенный срок. Нет, не получится. Мне улетать, а ему возвращаться в могилу.

Жизнь это череда парадоксов. Я так и не успел прочитать его письма, которые он писал бабушке с фронта. Они всегда лежали в буфете, в верхнем выдвижном ящике - аккуратная стопка, перетянутая резинкой от какой-то микстуры. Сначала я думал, что это кощунство, а потом, когда бабушка умерла, мать сожгла их на островке. Так сказали ей голоса.

Дед никогда не рассказывал о войне, а ведь был он в составе группы, которая брала Паулюса. Когда я учился в восьмом классе, его вызывали в военкомат, чтобы вручить медаль "За отвагу". Награда искала его ровно двадцать пять лет с того самого дня. Он ведь жил под другой фамилией. Под той, которую вспомнил в военном госпитале через четыре года после войны. Был Дронов, а стал Дранёв.