Тятя смолчала. Сэн-химэ вырвалась на свободу, ничего с этим уже не поделаешь, а упрекать верного вассала теперь нет смысла. Ооно готов сражаться до конца, до последнего вздоха за своего господина, он пойдёт на всё, чтобы отвести смертельную угрозу, нависшую над домом Тоётоми…
— Не знаю, что вы задумали, но уверена, что при нынешних обстоятельствах всё будет бесполезно. Вы только сыграете на руку этому разбойнику Иэясу, — тихо сказала Тятя.
К часу Мыши зыбкий кровавый свет, проникавший в сторожевую башню сквозь бойницы, угас. Тэнсю, должно быть, сгорела дотла. Во тьме лишь Ооно и ещё несколько воинов по-прежнему бродили туда-сюда, выходили наружу и возвращались. Хидэёри сидел неподвижно, безмолвно.
На рассвете стало известно, что Сэн-химэ в сопровождении одной служанки и двух самураев благополучно покинула Осаку и находится в ставке Токугава. Что толку? Иэясу, без сомнения, предпочёл бы увидеть труп родной внучки среди бездыханных тел защитников замка, нежели вступить в мирные переговоры с Тоётоми. А теперь, когда он получил Сэн-химэ живой и невредимой, тем более бессмысленно просить у него пощады.
Когда встало солнце, на сторожевую башню поднялся Кодзукэ Хонда из лагеря Токугава и, окинув взглядом двадцать восемь мужчин и женщин, укрывшихся на верхнем ярусе, молча удалился. Час спустя явился посланник от Иэясу с приказом всем уцелевшим совершить сэп-пуку. Ооно изменился в лице, услышав этот приговор, а Тятя, напротив, вздохнула с облегчением, как будто неизбежное наконец свершилось, и нечего больше бояться, и нечего больше ждать.
Всё произошло очень быстро. Прибыли три воина из клана Токугава, чтобы засвидетельствовать последнее деяние поверженных врагов. Вдруг где-то поблизости прозвучал пушечный залп — стреляли по сторожевой башне. Тятя задохнулась от гнева — что за неуважение к людям, которые готовятся к смерти! — но не проронила ни слова. Она приняла решение убить себя сразу после того, как обряд сэппуку совершит её сын.
«Матушка!» — вот и всё, что сказал Хидэёри, опускаясь на колени. Дама Ёдо в тишине склонила голову — это было прощание.
Она на мгновение закрыла глаза, а потом устремила взгляд на острое, ослепительно острое лезвие, и, как до неё отец, князь Нагамаса Асаи, матушка, госпожа О-Ити, отчим Кацуэ Сибата и дядюшка Нобунага Ода, помедлила самую малость, прежде чем взять в руки короткий меч. В бойнице сиял краешек солнечного диска, белел клочок облака, и прозрачное кружево дыма от горячих развалин замка время от времени взмывало вверх, в синее, по-летнему бездонное небо.
После падения Осакского замка Госпожа из Северных покоев, принявшая буддийский обет, продолжила жить-поживать в Кодайдзи, а Иэясу пожаловал ей годовой доход в тринадцать тысяч коку. Впоследствии она перебралась в Нандзэндзи, затем — в Кэннидзи, где и покинула сей бренный мир на шестой день девятой луны 1-го года правления под девизом Канъэй[142] в возрасте семидесяти шести лет.
Двум Тятиным сёстрам тоже был отмеряй долгий век. Охацу умерла в 11-м году Канъэй[143]; Когоо, супруга второго сёгуна из дома Токугава и мать третьего, Иэмицу, закончила дни свои в 3-м году Канъэй[144], достигнув высочайшего положения, какое только может быть даровано женщине в Японии. Старшую сестру, погибшую на дымящихся развалинах Осакского замка, Охацу, стало быть, пережила на девятнадцать лет, а Когоо — на одиннадцать. Которая из трёх сестёр была счастливее в своём земном существовании? Кто же возьмётся о том судить! Чтобы узнать истину, надобно каждой из них задать этот вопрос.
