Хождение за светом - [26]

«А после всего сказанного что же? Похвалу, одобрение и возвышенность тому моему учению печатать можно, а самого учения, ту вещь, которая одобряется, в свет выпустить нельзя».

Семенов встретил Тимофея приветливо, усадил, спросил, не торопится ли тот, потом стал смотреть бумаги. Сочинение он только пролистал, а вот письма и газетные статьи прочитал почти все.

— Любопытный пакет ты привез, Бондарев. Мужицкий утопизм — это что-то новое в философии… Хотя русский мужик всегда был утопистом. От неграмотности все это. Так, ты говоришь, губернатору прямо в руки?

— Боюсь я почты.

— Ждать долго придется, пока я увижу губернатора. Да и нарушение это, по инстанции надо. В Минусинск, окружному исправнику, а уж он его превосходительству. Ну да ладно, попробую я. Как что-то известно станет, сообщу.

Вот и сделана еще одна, возможно, уже последняя попытка пройти заслоны. Трудно после всего поверить в удачу, но так хочется. Пусть бы и не во всей России, а лишь в губернии попробовали жить по совету Бондарева, тогда сразу бы убедились в правде его дела…

Хорошее стояло лето, все чередом делало: дождем польет, да ветром подсушит, и греет солнцем не скупясь, так, чтобы хлеб матерой шел. И по хозяйству все ладится, легкость на душе, как прохлада вечерняя после зноя.

Махнуть бы рукою на все бумажные заботы, а то ведь и не живешь вовсю, а как искорень маешься, да не дает покоя истина, хуже болячки сосет и ноет; жизнь теплом одевает, а она все на клочки рвет да студит.

Вот и еще один молчун появился, губернатор Теляковский. К кому ни сунься, все пустота, спят они, что ли? Одни оборотни да привидения, а где же люди? Что ни человек, то в упряжке, а правит-то нечистая сила… Вот тебе и радость мира, вот тебе и простор.

Тимофей уже не мог терпеть ожидания, опять поехал к Семенову, но не застал заседателя и, вздохнув, повернул назад. «Что я за вами бегаю, как дитя неразумное? Уже и так все ясней ясного. Одни дураком считают и не признают, другие вред в моих словах находят, а третьи, вот как и ты, Семенов, любуются на сочинение, как на красивую безделушку. Все есть, только истинных помощников близко нет».

Дома Тимофей увидел во дворе Данила. Чудно: родные, а прошли мимо друг друга, только поздоровались, один в избушку к себе, второй — в дом, к матери.

— Отец все так и сидит запершись? — Данил кивнул на избушку.

— Его уж не перебороть, пусть по-своему делает. За хозяйством он смотрит. Ночами-то, как не спится, всякие мысли приходят. Ведь ладом все старается, так чего ж гыркать. Ну пишет и пишет, это забава у него такая.

— Хорошая забава… Каурка-то где у вас?

— Кто ж его знает. Отняли его у Тимофея, а кто — не рассказывал он. Или разбойники, или жандармы.

— Сам он, как разбойник, живет, и нам от него покоя не г. В Минусинск я ездил на неделе, так исправник Александрович увидел меня и вызвал к себе. Твой, что ли, говорит, родитель такую чушь противу всех законов сочиняет? А чего мне сказывать, мой, говорю, да вы бросьте эти бумаги куда подальше, не в своем он уме, вот и сочиняет.

— Нехорошо так про родного отца. С чего ты взял, что не в своем он уме?

— Потому что так и есть. Кто же в своем уме учить возьмется правительство?..

1893 год

Куда ни глянешь, снег да снег кругом. Редкая полынная ветка высунется и трепещет на ветру.

Тяжело Савраске тащить воз с дровами. Тимофей идет рядом, но и ему не легче, неотступно тянутся за ним заботы. Для кого написано сочинение, для чего? Все молчат, отмахнулись, лишним он оказался, на весь мир один. Любую муку принял бы сейчас даже за единственного ученика, лишь бы пошел он путем истины.

Савраска, радуясь, что хозяин не понукает, остановился передохнуть. Тимофей обнял его, прижался к черной гриве. Бессловесная и безропотная жизнь грелась под шкурой. Какая бы доля ни выпала ей, достойно несет ее до конца. Вот у кого учиться надо: у березы вот этой, что раздвинула корнями каменистую землю и тянется к небу в зной и стужу; у Савраски, чей взгляд всегда спокоен, хоть и не знает он, что будет завтра; у чахлой ветки полынной, затаившей где-то под снегом частицу негасимого тепла.

Так и душа человеческая, не может же она сгореть бесследно… Если тело в страсти своей дитю жизнь дает, то и она плод производит. Выносит его время и выкормит, все еще будет.

— Двинули, Савраска! — Тимофей пристроил вожжи на возу и пошел впереди. Согласно скрипел под их ногами снег, и эго успокаивало.

Так и тянуть надо свой воз, без суеты, правда не умирает, она, как земля, только семени жаждет…

До весны ждал Тимофей ответа от губернатора. Хоть бы ругательство какое тот написал, а то ведь ни одобрения, ни гнева, как по камню молотком стучишь.

«И буду стучать, со всего маху биться, моя жизнь у ясе ничего не стоит, так хоть кровь моя разбудит вас».

Тимофей опять заперся в избушке. В первый раз он отправил губернатору свое главное сочинение о трудолюбии и тунеядстве, а сейчас решил переписать добавление к нему, озаглавленное «В поте лица снеси хлеб свой». А раз через Семенова не дошло, надо попробовать через Александровича, минусинского исправника, этот путь ближе, вернее будет.