Хорошо в деревне летом - [44]

– Скажешь тоже! Оба раза нормально съездили… то есть первый раз барахлила на обратном пути, а давеча вообще без проблем – моя ласточка летает, когда нужно.

– А я-то подумал: не из-за машины ли поругались?

– Да не, – Мураш нахмурился, – из-за фигни всякой. К вечеру отойдет, не бери в голову. Я уж давно не заморачиваюсь.

Иван Ильич понимающе хмыкнул.

– Слушай, а чего вы все разнюхиваете? – спросил вдруг Кешка. – Журналисту, ясно, статью про Ваську сочинить надо, а ты-то чего?

– А ты веришь, что он сам утопился?

Мураш пожал плечами.

– Мог и сам. У Васьки всегда были мозги набекрень… Ты не обижайся, – добавил он, бросив быстрый взгляд на Ивана Ильича. – Мало ли кто с кем дружбу водит! Может, художник он был и хороший, а как человек – ну, я еще у проруби сказал, повторяться не буду. Нехорошо о покойнике. Только знаю его получше тебя, всю жизнь через забор, так сказать… Характер был – врагу не пожелаешь. Да чего там, он и в последний раз приходил злой, как черт. Меня с порога на три буквы послал ни за хрен собачий. Подумаешь – Рембрандтом его назвал – я, может, комплимент хотел сделать.

«За такой комплимент и по морде дать не грех», – подумал Иван Ильич, а вслух сказал:

– Он не в духе был. Картину ему заказали, а платить не стали – не понравилась.

– Да видал я, мне б тоже не понравилась. Такую ни на стену не повесишь, ни гостям не покажешь. Вот мол, жена моя изображена, только с утра и не причесана малость – тьфу!

– Дурак ты, Кешка. Это искусство, настоящее. Нам с тобой не понять, но глазами-то смотреть надо!

– Сам дурак! Вечно вот нос задираешь, что городской и училкин племяш! Проще надо быть, проще…

– Да с чего вы все думаете, что я нос задираю? Вон Васька был замкнутый – он тоже, по-вашему, нос задирал?

– Ясное дело, – убежденно заявил Мураш. – С детства небось думал, что художником вырастет и будет в городе голых баб рисовать. Ни на рыбалку с нами, ни за грибами, ни сдачи дать, если полезет кто – все руки берег, как не пацан. Ему мать-покойница мозги промыла, все думала, что гения родила.

Бондариху Иван Ильич помнил хорошо. Тихая, добрая женщина, она много лет тянула на себе хозяйство, двух сыновей и мужа-фронтовика. Тот вернулся в середине войны после ранения. И вроде быстро оклемался, но внутри что-то надломилось. Пил по-черному, поколачивал домашних. Мать в таких случаях всегда защищала младшего и частенько получала сама… больше всех доставалось Петру. Но он никогда не жаловался, просто после армии не вернулся в деревню.

– Да когда ей мозги было промывать, – покачал он головой. – Сыновей бы одеть-обуть – забыл, какое время было?

– Я-то помню. Вы с Зоей Иванной на всем готовом жили: и дрова, и продукты кой-какие по селу собирали – а я, деревенский, с пяти лет в огороде горбатился, корову в стадо гонял, с семи – дрова колол на морозе. И они так же! Только Ваську мать берегла и каждую копейку ему на краски и бумагу тратила. Петька как сорняк рос – здоровый лоб, че ему сделается.

Иван Ильич с минуту не находил, что сказать.

– Не замечал такого, – признался он. – Мы только в школе вместе держались, а домой он меня ни разу не позвал. Я даже не знал, как оно там.

– А вот знай теперь. И не говори мне даже, что вы носа не задирали. Жили на всем готовом – что ты, что Васька, царство ему…

Дверь скрипнула, и на крыльцо вышел Горобец с пакетом в руках.

– Все не накуритесь? – улыбнулся он. – А мы уж с Елизаветой Кузьминичной успели чаю попить. Идем, что ли?

Они распрощались с Мурашом и пошли домой.

– Выяснил что-нибудь? – спросил Иван Ильич, отойдя на приличное расстояние.

– Ничего нового. Вчера ездили в райцентр, чтобы старшему Бондарю позвонить насчет картины. Вроде заинтересовался. Перед пожаром они были там же в гостях, заночевали и вернулись утром; на обратном пути машина барахлила, особенно на перевале. Ну и накануне гибели Василий Петрович действительно заходил ближе к четырем. Был хмурый, практически хамил – Елизавета Кузьминична даже картину брать в залог не хотела. Не сомневалась, что выкупит, просто назло.

– Кешка почти то же самое рассказал.

– Есть расхождения? – оживился журналист.

– Нет, просто он в машине сидел, пока Кузьминична звонила Петру, да и Василий в магазин один заходил – Кешка на крыльце курил.

– Значит, либо все в целом правда, либо муж с женой в сговоре.

Иван Ильич неплохо знал об отношениях между супругами, поэтому усомнился в последней версии.

– Не врут, скорее всего. Им сговориться трудно, собачатся через день.

– Бывают такие семьи, – кивнул Горобец. – И немало. Как живут – непонятно.

– Смолоду у них по-другому было. Самая козырная пара, если вспомнить: она – первая красавица, да и он не хуже. Видный был парень, а еще на аккордеоне выучился играть, девки в штабеля укладывались. Только поначалу как было: Кешка в море, она на берегу, поругаться толком некогда – а потом… перестройка, все накрылось, денег нет, сына поднимать надо… торговать начали. Кузьминична-то баба хорошая, работящая, с такой не пропадешь. Ну и он на подхвате как-то устроился.

– Сын в городе?

– Стоматологом работает. Вроде хорошо живет, внуков возит – оба вежливые такие… Мурашовы при пацанах-то совсем шелковые становятся. Все улыбаются, вежливые, слова грубого не скажут. Потом во Владик внуков проводят и наверстывают упущенное. В конце августа хоть в лавку не ходи – под перекрестный огонь попадешь.