Хороша ли для вас эта песня без слов - [18]

Егор! Прости, я оставила тебя тоже за курицу-наседку. Мне остается надеяться, что ты будешь не хуже меня, а то и лучше.

Дорогой наш папа-Валерик! Я тебя целую. Иногда я напеваю ту песню. Без слов, конечно, хотя иногда бывает порыв что-нибудь присочинить. Тем не менее. И так далее… Понял?

Целую вас общим поцелуем, обняв всех троих одновременно. Хватит ли крыльев? Не волнуйтесь за меня. Скоро напишу. Ох, как я разоткровенничалась.

Ваша глупая мама.

P. S. Егорик! Поменьше спорь с газом, холодильником, пылесосом, телевизором, папиной радиоаппаратурой».

11

Когда он это сказал, мне показалось, я ослышался, — так, по крайней мере, часто пишут в книжках. Будто он не мог сказать ничего подобного, будто он был лучше, чем я думал, а я немного так и думал, что он почти дрянь последняя, но — я надеялся — лучше, чем я о нем думаю. То есть я думал и так, и эдак, размышлял, но надеялся-то я на лучшее. Эт-то на меня похоже!

Вода в речке (в заливе? Мы сидели на пляже как раз в том месте, где устье — без точной границы — соединялось с заливом)… вода там, в этой сложной гидродинамической неразберихе была то ли теплой, то ли прохладной.

Мы сидели все букетом почти возле воды, как раз напротив и правее яхт-клуба, но не со стороны Васильевского острова, а с другой, Приморского парка: то есть пруды за спиной с утками и лебедями, елочки, белочки (еще дальше за ними — Гребной канал), потом растительность, поле для футбола, опять условный лесок, то шире полоса, то поуже, пляж, мы и вода. Купаться там было запрещено, но никто и не лез, воздух был слегка арктический, может быть, поэтому я, опустив поначалу руку в воду, не мог определить точно, какая она. Мы сидели (это я твердо помню) в той части пляжа, где полоса негустого лесочка у нас за спиной была наиболее узкой и хорошо был виден асфальт дороги, а мы — с него. Эту деталь я добавляю для общей картины, для того, чтобы было понятно, кто кого мог запросто видеть. Речь на пляже (так мне сказала, пролетая по двору, прекрасная Ирочка) должна была пойти о покупке супермореходного «Муравья».

И вдруг он и говорит:

— Я здесь, братцы, по-своему распорядился. Такую машину, такой мотоциклик, за такие гроши упускать было глуповато, вот я и взял. Так что плакали наши денежки, все четыреста, а «Муравей» подождет, куда он денется? Да? — спросил он у блондинчика, а тот пожал плечами.

Обе наши девули, и Галя-Ляля и Ирочка, громко так, капризно протянули: «Ну-у во-от, Стив», Региша, конечно, молчала, потом вдруг дико захохотал Венька Гусь, а во мне что-то хрустнуло.

Кроме блондинчика — с машиной, — был и еще парень — тоже с машиной, и на дороге у нас за спиной стояли две машины, на которых мы и приехали. Может быть, они неправильно стояли, не как положено в этом чудесном месте, а, может, и правильно, но — кто его знает! — легко допустить, что это имело значение. Попозже.

— Да, хорош ты гусь, — сказал как-то немного грустно Брызжухин (он сидел чуть ближе меня к Стиву, рядом с Ирой, а она прислонилась к нему плечиком). — Хорош.

Гусь взвизгнул от восторга и замолчал.

— Тихо ты, Веня, — сказал ему Стив. Потом, поцарапав своими когтями песок, добавил: — Надо о будущих деньгах думать, чтобы вам вернуть или все же взять «Муравья», на новые. Вон бутылочка за двадцать копеек плывет по реке. — Это он Брызжухину на бутылку показал. — Нырни-ка за ней, Стасик.

— Вода холодная, — сказал Брызжухин.

— Пустяки-и, наберем на «Муравья», будет у нас каюта, теплая, ты и залезешь погреться. Давай, Брызжухин!

— Здоровье дороже.

— Да-а-а?! А я думал — для тебя деньги дороже.

— Не ходи, миленький, не ходи, — сказала, обняв Брызжухина, Ирочка.

— Достал я для тебя джинсы недорогие, вернее, продал недорого, так ты счастлив был… А? А теперь не хочешь.

— Стивчик! Стив! — сказала Ира. А в глазах у меня плыла над песком, как в мареве, Региша. Отплыв от нас, она опустилась на песок и села поодаль.

— А я знаю, почему ты был, Стасик, так счастлив. Чем дешевле джинсы, тем меньше надо было украсть денег у твоей родной матери. А? Не так, что ли?

Ира вцепилась в Брызжухина. А этот… уже стоял, этот гад ползучий…

…Я его бил, молча (или я ошибаюсь), молча, как говорят — исступленно, по корпусу, по корпусу, — лес трещал! — по корпусу, по подбородку (попал — он закачался), опять по корпусу (может быть, эти от дороги уже шли, не знаю, не знаю…), я не иссяк, нет, просто он, сволочь, сообразил, наверное, что меня тоже нужно бить, что попадаю я прилично, и он стал меня бить, расчетливо, с толком, хотя я и не падал, держал удары, махал руками, как мельница, но удары держал, кровь, соль во рту (может быть, они догадались, подходя, когда он меня добивал, что я — сопляк, куда слабее Стива, всё сообразили, подойдя ближе, а шли в нашу сторону потому, что машины стояли неправильно).

Еще до их окончательного подхода все вскочили, но никто не успел мне помочь. Брызжухин рвался (говорила потом Ирочка) ко мне, но она, дура (говорила она потом), почему-то в него вцепилась, Корш сбил Стива с ног в тот момент, когда они были совсем уже рядом, близко, и первый милиционер взял за шкирку и поднял Стива, а второй просто клещами сжал мою руку, плотненькими тисочками. Им нельзя было, конечно, нас бросать, так что остальные метнулись к леску и исчезли, да и непонятно было, кто они, эти остальные: может, они были трусливыми свидетелями, а вовсе не друзьями и не участниками…