Холодный город - [11]

— Позвольте с вами не согласиться, товарищ комиссар третьего ранга, — неожиданно возразил Иблисов.

Все с испугом посмотрели на старика.

— Слушаю вас, — сказал сразу посерьезневший офицер.

— Простите, но иезуиты здесь не при чем. Инквизиция — это орден доминиканцев.

— Ах, вот вы о чем! Ну, учту, учту…

Обстановка сразу разрядилась и в этот момент появившиеся солдаты начали расставлять принесенные стол и стулья. Прибежавший следом лейтенант выставлял из портфеля бутылки «Московской» и стаканы. Разлив водку, он отослал солдат, а сам скромно встал у стены в ожидании распоряжений.

— Прошу вас, товарищи, не стесняйтесь, — комиссар сел во главе стола и пододвинул к себе стакан. — А закусывать чем будем? Не сообразили?

— Я мигом! — лейтенант унесся в темноту коридора, размахивая портфелем.

— Ну нет в этих молодых творческого подхода, — разочарованно сказал комиссар. — Приказал ему старший организовать стол на пятерых, казалось бы — что тут сложного? Так, оказывается, надо ему подробно объяснять, что водка без закуски — это обыкновенная пьянка и моральное разложение, а не творческая встреча с живым классиком.

— Ты его, Николай, не ругай, — вступился Евтушенков, — молодежь у нас хорошая. Вот — Ариманов молодые таланты опекает. На то мы, матерые волки, и нужны, чтобы опыт свой передавать. Предлагаю не тянуть и поднять эти хрустальные бокалы за Каллиопу, Эвтерпу и Эрато.

— Это что за гражданки? — поинтересовался комиссар. — Из Коминтерна, что ли?

— Это музы поэзии, — с достоинством вставил Димон, трижды ходивший сдавать зачет по античной литературе.

— А чего это их столько? Раздутые штаты, понимаешь…

— А у каждой своя зона покрытия, — с готовностью ответил Димон, — Каллиопа за эпическую поэзию отвечает, Эвтерпа — за лирику, а Эрато — за любовь.

Иблисов одобрительно кивнул и беззвучно зааплодировал. В это время уставший ждать Евтушенков, не «опрокинул», не «хряпнул» по-мужицки, а попросту вылил в себя полстакана водки, причем сделал это легко и непринужденно, как будто пил остывший чай. Студенты уважительно посмотрели на классика. Все сидевшие за столом тоже выпили, но получилось это у них не так артистично. В это время из полумрака появился лейтенант с подносом бутербродов, по всей видимости, экспроприированных в буфете. Комиссар взял два, сложил их кильками друг к другу и стал хищно жевать, поблескивая золотыми коронками.

— А что наши молодые дарования — порадуют сегодня стариков своим творчеством? — спросил Евтушенков, положив руку на плечо сидевшего рядом Серого.

Тот растерянно посмотрел на Иблисова и густо покраснел, но Аполлионыч продолжал сидеть с невозмутимым видом.

— Не стесняйтесь, юноша, мы тоже были молодыми. О, нашей молодости споры, о, эти взбалмошные сборы, о, эти наши вечера…

Серый от ужаса даже перестал дышать. Положение неожиданно спас Димон. Плеснув себе водки в стакан, он с шумом отодвинул стул и, покачиваясь, горделиво объявил:

— Из меня. Раннего…

Закрыл глаза и выдержал паузу, явно подражая Евтушенкову. Потом повернулся в профиль, и, начав рубить воздух рукой, принялся выкрикивать «революционным» голосом:

«Гоп-стоп!

Мы подошли из-за угла!

Гоп-стоп!

Ты много на себя взяла!

Теперь расплачиваться поздно!

Посмотри на звезды!

Посмотри на это небо

Взглядом, бля, тверезым,

Посмотри на это море —

Видишь это все в последний раз…»

Серый закрыл глаза и с тоской думал, чем все это кончится — просто выкинут на мороз или увезут в ночную тьму на Ниссане с эмблемой? Наконец Димон перестал кричать, опрокинул в себя содержимое стакана и плюхнулся на стул. Повисла тяжелая тишина.

— Ну что ж, молодой человек, — прервал молчание Евтушенков, — молодо, задорно. Залихватски, я бы сказал. Важно, чтобы это не стало вашим творческим почерком. Надо двигаться дальше. А то были у нас в двадцатые годы такие поэты — Есенин и Маяковский. Вы их, понятное дело, знать не можете, а я их опусы, спасибо товарищу комиссару, в спецхране читал. Тоже — задорно и залихватски писали. Только умнеть не захотели и, в итоге, сбежали на Запад… А вот будущий нарком просвещения Саша Блок, кстати, похожие стихи по молодости писал: «Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала. С юнкерьем гулять ходила — с солдатьем теперь пошла…» Так ведь нашел в себе силы — повзрослел и вошел в историю, как автор Гимна РСФСР. Город его именем назвали…

— А мне понравилось! — неожиданно перебил поэта комиссар. — Такие, понимаешь, зубастые нам и нужны. А то разводят нюни: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…» А кругом враги! Предлагаю тост за подрастающую смену.

Евтушенков накрыл своей ладонью стакан комиссара, и, глядя ему в глаза, проникновенно сказал:

— Коля, может, по дорожке побегаем? А?..

«Куда это они бежать собрались?» — подумал Серый, глядя на красную ковровую дорожку, лежащую на полу.

— Э-эх, Женя! — комиссар по-бычьи уперся своими залысинами в лоб поэта, и, не отводя взгляда, проговорил с улыбкой. — Умеешь ты отдыхать, поэтическая душа. Ну как тебе откажешь!

Не поворачиваясь, он протянул руку в сторону тихо стоявшего у стены лейтенанта и коротко бросил:

— Портфель!

Моментально портфель оказался у него в руке. Щелкнул замок, и на столе появилась маленькая серебряная пудреница. Пошатываясь, комиссар подошел к стене, снял с крючков висевшую там гравюру в рамке под стеклом и положил ее на стол. Поддев ногтем крышку пудреницы, он высыпал находившуюся внутри белую пудру на стекло. После этого достал из бумажного конвертика лезвие «Нева» для безопасной бритвы и ловко разделил порошок на пять одинаковых дорожек.