Холодный город - [13]

Серый и Димон представляли собой своеобразный «эстуарий» — имели приятелей и среди волосатой «системы», и среди фарцовщиков, но интересов их не разделяли и в круговороте центровой жизни занимали, скорее, созерцательную позицию. И гостями в «обезьяннике» двадцать седьмого были впервые.

— А Аполлионыч где? — оглядевшись, спросил Серый.

— Не знаю. Когда винтили нас, его рядом не было.

— А где же нас винтили-то? В музее?

— Нет, на «галёре».

— Как же мы там оказались?

— Не знаю… Помню только — утро раннее, стоим мы на галерее Гостиного двора, держимся друг за друга. Полищук что-то орет, а у меня из носа долларовая бумажка торчит. Вот за нее и взяли… Мама родная, как в туалет хочется!

Димон встал и подошел к перегородке из мутного оргстекла.

— Товарищ сержант, пустите в туалет, — жалобно попросил он кого-то по ту сторону несвободы.

Серый вдруг почувствовал, что и его мочевой пузырь тоже забил тревогу, неуверенно встал на ноги и подошел к Димону. За исцарапанным стеклом можно было разглядеть длинное помещение. Окно, забранное решеткой и деревянная перегородка, за которой пил чай молоденький милиционер в зимней шапке. Серый постучал кулаком, пытаясь привлечь внимание.

— Я в туалет хочу!

Сержант поднял голову.

— Терпите, голуби. Тренируйте волю. Видите, что тут написано? — он показал чайной чашкой на транспарант, висевший над его головой.

«Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе — ему учит нас Заратустра! Ф. Ницше» — прочитал Серый на кумачовом полотнище.

Тренировать волю пришлось минут сорок, но Димону и Серому казалось, что прошло несколько часов. Страдания усугублял холод — батарей в обезьяннике не было. Под конец они сидели, плотно сжав колени и зажмурив глаза. Когда стало понятно, что неизбежное вот-вот произойдет, загремели ключи в замке и раздался, как им показалось, ангельский голос:

— На выход!

Отталкивая друг друга, бросились в открывшиеся врата ада.

— Где туалет?! — заорали они хором.

Сержант, усмехаясь, показал на дверь в узком коридорчике.

Когда кошмар миновал, а сладостная истома разлилась по измученным телам, они стояли, улыбаясь и пытаясь понять, что им сердито говорит милиционер, сидящий за столом. Перед ним на бланке протокола лежали их студенческие билеты, скрученная долларовая купюра и подтаявшая конфета «Кара-Кум».

— Вы, оказывается, — молодые дарования, — доносилось до их расслабленного сознания. — Будущее нашей поэзии. Вот — ходатайство принесли, характеристики положительные.

— Кто же это за нас вступился? — удивленно спросил Серый.

Сержант всмотрелся в напечатанный на машинке текст.

— ЛИТО «Красный шут» при ДК имени Цюрупы. Картинка вот с черепом…

— А кто принес?

— Да, из ваших — из поэтов. В красном плаще с капюшоном. Короче, забирайте ваши вещи, — сержант подвинул к ним содержимое их карманов, — и больше не попадайтесь. Валюту надо бы изъять, но она у вас соплями перемазана и не расклеивается. Первый раз вижу, чтобы доллары от милиции в носу прятали.

— Первый раз оступились, — заверил милиционера Димон. — Видите, какие мы неопытные и наивные. Случившееся послужит нам уроком.

— Ладно — протокол подпишите и идите домой, — сержант вынул из ножен кинжал и протянул его Серому.

Серый торопливо чиркнул лезвием по указательному пальцу и приложил его к документу.

* * *

«После хорошего обеда можно простить кого угодно, даже своих родственников».

О. Уайльд

На улице, несмотря на утро, царил какой-то вечерний сырой сумрак. Снег на тротуаре подтаял и превратился в серую кашу. Только сейчас друзья поняли, как они устали и как хотят есть. Димон откусил половину конфеты и протянул Серому его долю. Засунув руки в карманы и поеживаясь от холода, они побрели по переулку Крылова. Ноги быстро промокли в слякоти и они, не сговариваясь, завернули погреться в магазин «Химреактивы», на углу с Садовой.

Высокие шкафы темного дерева, за стеклянными дверцами которых ровными рядами стояли банки с реактивами и химическая посуда, производили впечатление старинной аптеки. Здесь было тепло и тихо. Почему-то хотелось говорить шепотом. Серый облокотился на высокий подоконник, а Димон уставился на огромную банку с красивыми оранжевыми кристаллами, безуспешно пытаясь прочитать этикетку «Аммоний двухромовокислый».

— Кокаин только по безналичному расчету! Для организаций! — раздался визгливый голос продавщицы.

Задремавший в тепле Серый вздрогнул. В этот момент кто-то положил ему руку на плечо.

— Вот вы где, «пролетарские поэты»!

Рядом с Серым стоял Аполлионыч. Свежий, как огурчик, и улыбающийся, словно не было бессонной ночи и прогулок по морозу.

— Товарищ Иблисов? — Серый убрал руку философа с плеча. — Мы вам еще интересны как собеседники? Где же вы были, когда нас тонтон-макуты вязали?!

— Как, скажите на милость, мы оказались на «галёре», а я — еще и с долларом в носу? — с упреком спросил Димон. — Кстати — заберите вашу валюту!

Аполлионыч брезгливо взял скрученную в трубочку купюру, бросил ее на пол и наступил на нее валенком.

— Друзья мои, вы же сами меня покинули. Вы, Серый, отправились читать стихи Евтушенкову тет-а-тет, а вы, Димон, с вашим новым другом комиссаром полезли пить водку на звонницу. Я пытался вас останавливать, но вы заявили, что я, как Каутский — «верен марксизму на словах и подчинен оппортунизму на деле». После чего комиссар пытался меня арестовать, и мне пришлось исчезнуть.