Ходи прямо, хлопец - [48]

Дядю Борис застал в конторе. Он был не один в своем тесном кабинете, очень занят и на ходу сказал:

— Иди домой, отдыхай, на два часа я вызвал на переговорный мать, а то она волнуется, тревожные письма пишет. Давай иди!

До двух еще была уйма времени, и Борис отправился в магазин делать покупки. Свитера, который ему приглянулся, уже не было, а туфли маме он купил.

Кто на свою первую получку покупал матери обновку, тот поймет состояние Бориса. Он никогда не был настырным парнем и в магазине вел себя скромно, не копался, не привередничал. Но уже там, стоя перед прилавком, платя деньги, беря из рук продавца покупку, он проникся торжественностью момента. Однако внешне это никак не проявилось. И когда он пришел на квартиру к дяде, он не разрешил себе лишних слов и жестов.

Жена Григория Пантелеевича, круглая, как бочоночек, добрая тетя Фрося сама увидела в руках у Бориса коробку и, конечно, спросила, что это он купил. Скучным голосом, как о чем-то малозначительном, сказал Борис:

— Да вот маме туфли.

Тетя Фрося развязала шпагат, открыла коробку и поставила туфли на стол. Всплеснула руками и охнула:

— Хороши!

Сын тети Фроси, Володька, учился в мореходке, получал стипендию и ни разу не покупал матери подарков на свои деньги. Когда-то еще соберется он с силой и купит такие туфли. И купит ли?

Тетя Фрося обняла Бориса пухлыми ручками, всхлипнула.

— Вы чего это, тетя Фрося? — удивился Борис.

— А так, Боренька, от радости. Вырос ты, и не заметила как. Взрослый уже. Совсем взрослый!

До двух часов еще было далеко. Борис взял Аннушкин узелок и отправился на рыбоводную станцию.

Станция располагалась на отшибе: несколько аккуратных с виду строений под мощными купами вековых тополей.

На станции была горячая пора: брали у осетровых икру, обрызгивали молоками и пускали в бассейн. Потом из икринок будут мальки, потом крохотные севрюжки. Их выпустят в море — плодитесь, размножайтесь! И если их не сожрут сомы и прочие хищники, то получатся из них красавицы севрюги — не скоро, через пять-шесть лет.

Генка стоял на узких досках над спущенным в реку большим садком. Резиновые сапоги до паха, узкий в бедрах, широкий в плечах, кепочка на затылке, лихой чуб прилип к потному лбу — он был красив и силен, этот чертов Генка! Он выхватывал из садка очередную рыбину, отяжелевшую от икры, но все равно гибкую и сильную. Севрюга мощно выгибалась, рвалась обратно, в воду. Генка ловко, коротким ударом бил рыбу деревянной колотушкой по голове. Севрюга затихала, и он передавал ее стоявшей на берегу женщине в клеенчатом фартуке.

— Тебе чего? — спросил Генка, увидев Бориса.

— Вот принес, — Борис приподнял узелок.

— Подожди, я скоро.

Ожидая Генку, Борис прошел в цех. Тут у широкого, обитого жестью «родильного» стола хозяйничала крупная, с мощными бедрами, женщина — старший рыбовод. Вот она бесцеремонно кинула очередную севрюгу на стол, окатила ее водой. Рыба, почуяв воду, пришла в себя, дрогнула, забилась на столе, обдирая о жесть нежную кожу. Женщина, не глядя, пошарила рукой по столу, ухватила килограммовую гирю и ударила севрюгу по голове — раз, другой. Рыба замерла. Тогда ей вспороли брюхо, взяли икру, а тушу бросили к стене, к другим выпотрошенным рыбам, которые лежали здесь, вяло зевая круглыми ртами и время от времени ударяя по полу мертвеющими хвостами — все слабей, слабей…

Борис знал, что рыба ничего не понимает, у нее только инстинкты, но все равно ему было жаль этих распростертых на полу севрюг. И ничего он с собой не мог поделать. Ему неприятна была эта широкобедрая, с добродушным лицом женщина-рыбовод, которая била севрюгу гирей по голове. Ему еще ненавистней был Генка Глотов, как палач глушивший рыбу деревянной колотушкой.

Борис вышел из цеха и сел на лавочку над узким каналом с неподвижной водой.

Подошел Генка. Борис встал и отдал ему узелок.

— Анна велела передать, — сказал он, не глядя на Генку.

Тот молча принял узелок. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Глаза у Генки были с желтизной, как у кошки.

— И еще она велела сказать, что на воскресенье не приедет. — Борис помолчал, наливаясь злостью, и добавил: — И вообще к тебе не приедет, никогда! — сказал прямо в наглую Генкину рожу, повернулся и пошел прочь.

Генка догнал его в конце аллейки. Схватил за плечо, повернул к себе.

— Как это не приедет? — спросил он. В глазах его было изумление. — Ты чего брешешь?

— Брешут собаки, — Борис рывком освободил плечо и опять ушел от Генки. Он шел и спиной чувствовал его взгляд. Ждал — вот сейчас Генка бросится за ним, догонит, и тогда…

Но Генка не стал догонять его. Борис разрешил себе оглянуться только у калитки: аллейка была пуста.

10

Мамин голос срывался, пропадал и опять возникал из шорохов и тресков.

— Почему не приезжаешь, Боренька?

— Некогда, самая путина сейчас.

— Гриша же обещал хотя бы раз в месяц…

— Некогда. Отловимся — приеду. Самый лов…

— Как я соскучилась!.. Ты здоров ли?

— Здоров, здоров. Все в порядке, мама.

Борис не хотел говорить про туфли, но мамин голос на том конце провода был такой жалкий и растерянный, что он не удержался:

— Я тебе туфли купил, мама, туфли…

Она не сразу поняла, о чем это он. Поняв, заторопилась благодарить. А голос изменился, и даже, почудилось Борису, она заплакала.