Ходи прямо, хлопец - [50]

Борис провел рукой по воротнику. В самом деле, Генка изрядно потрепал его. Являться в таком виде в бригаду, наверное, не следует. Он согласился.

— Ладно, идем.

До общежития дошли молча. На душе у Бориса было паршиво, болела голова, и язык в пересохшем рту не ворочался. Раиса понимала, должно быть, его состояние, ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Когда пришли, она согрела воды и велела Борису вымыться до пояса. А сама тем временем заштопала его рубашку.

Потом Борис выпил стакан горячего чая с вином и ожил, повеселел. Он даже покрутил приемник, но ничего интересного не поймал. Управившись с делами, пришла и села на кровать Раиса.

— А мама твоя где же? — спросил Борис.

Седенькая женщина, как только они вошли, исчезла и больше не появлялась.

— Ты за нее не беспокойся, — ответила Раиса. — Она у поварихи, там ей интересней. А я тебя ждала, — в голосе ее не было упрека, была печаль. — Пластинки новые купила для тебя.

Она быстро достала пластинки и включила радиолу. Борис несколько секунд слушал музыку.

— Двенадцатый этюд Скрябина, — сказал он, блестящими глазами глядя на Раису.

— Как ты все это можешь запомнить? — удивилась девушка.

— Ты же помнишь «Ландыши»?

— Так их каждый день передают по радио, — и спросила: — А эта музыка про что?

Борис пожал плечами.

— Эта создает настроение, яркое, приподнятое. Слышишь, все вверх, вверх — восхождение, взлет — на огромную высоту, может быть, в космос.

— И немножко грустно, — сказала Раиса.

Борис согласно кивнул:

— И немножко грустно, это ты верно…

Где-то за обвально гремящей, мажорной мелодией этюда угадывались грустные ноты: о чем-то вспоминается, что-то ушло безвозвратно. Раиса чутко уловила это настроение, и у Бориса впервые, пожалуй, мелькнула мысль, что Раиса не так проста и груба, как на первый взгляд кажется.

— «Осенняя песня», — прочла Раиса название следующей пластинки.

— Чайковский, — добавил Борис.

— Эту я сама тебе расскажу, — Раиса закрыла глаза и слушала с сосредоточенным лицом. И заговорила, не открывая глаза: — Осень, осень… Дожди, с деревьев капает. Море серое, на горизонте тучи. Где-то далеко чистое небо, но оно холодное, как зимой. Берег мокрый, я иду, и на песке остаются мои следы. Я иду одна: ты уже уехал, совсем уехал, и сердце у меня болит от тоски…

Она открыла глаза и, не мигая, смотрела на Бориса. Он не выдержал этого взгляда, отвернулся. Музыка умолкла. Борис встал.

— Я правильно объяснила? — спросила Ганса.

— Музыка вызывает у каждого свои картины, чувства. У тебя вот так…

— А у тебя?..

— Просто было грустно.

Она тоже встала, обняла Бориса, прижалась к нему.

— Оставайся ночевать.

— Еще чего! Где же ты меня положишь?

— А здесь.

— Мать же…

— Она у поварихи устроится. А мы тут.

— Ну что ты! — Бориса покоробила ее бесцеремонность.

— Боишься?

— Неудобно.

Она отстранилась, вздохнула, отошла к окну. Оттуда сказала:

— Поздно уже, темно, вдруг опять кто-нибудь тебя встретит.

— Кто еще меня встретит? Генка уехал.

— Семка еще есть. Это все его работа: я говорила, что он тебе вентеря не простит.

— Вентерь тут ни при чем.

— Как ни при чем? А из-за чего же они на тебя кидаются?

Рано или поздно об этом надо было говорить. Стараясь быть твердым и благородным, Борис произнес:

— Я люблю Аннушку.

Раиса посмотрела на него через плечо, потом повернулась всем телом.

— Как это — любишь?

— Сердцу не прикажешь, — потерянно сказал Борис. И даже поморщился: слова звучали фальшиво и жалко.

— Значит, ты и со мной и с ней…

— Да нет, — он даже обрадовался, что может, не кривя душой, опровергнуть подозрения Раисы. — Совсем не то, что ты думаешь. Она даже не знает, что я ее люблю.

— А муж ее знает?

— Наверное. Семка ему сказал… Конечно, Семка, больше некому. Он видел нас вместе.

— Ничего не было, а Семка видел?

— Ну, как тебе объяснить? Ничего он не видел. Мы просто сидели рядом. — Борис очень хотел, чтобы Раиса поняла его, но чувствовал, что наталкивается на стену недоверия и нежелания понимать.

Раиса отвернулась и, глядя в темное окно, сказала:

— Уходи!

Борис медлил.

— Уходи! — повторила она. — Ты жестокий! Как это можно быть таким жестоким, как можно?! — В голосе ее закипали слезы.

Борис схватил со спинки стула свою куртку и выбежал из комнаты. В темноту ночи он вышел, как слепой. Постоял у крыльца, пока глаза привыкли, и пошел к морю. Оно лежало темное и безмолвное, не было ему ни конца, ни края. Борис сел у воды и долго сидел, опершись руками о песок. Кажется, первый раз в жизни всем своим существом ощутил он, как тяжело говорить правду.

11

В общежитии уже все спали. Борис прокрался на свое место, разделся, бесшумно лег. На рассвете встал вместе со всеми и занял свое место на байде.

Пока выбирали рыбу из ставников, глядеть по сторонам и разговаривать было некогда. Несколько раз лодки сходились, стукались носами, терлись бортами, и Борис совсем рядом видел Аннушку. Она сидела на носу второй байды в своей стеганой куртке, повязанная платком так, что видны были только нос и глаза. Борис кивнул ей, улыбнулся. Но она то ли не заметила, то ли сделала вид, что не видит его.

Когда гребли к берегу, Семка, усмехаясь, сказал Борису:

— Счастлив твой бог, что Генка тебя вчера не встретил, был бы ты бедный.