Хочу, чтобы ты меня любила - [5]

Даже в самый страшный отрезок их жизни, когда они блуждали по лазурной океанской пустыне, простирающейся вокруг без конца и края, профессор не позволял себе повышать на нее голос. На пятый вечер единственными звуками, кроме плеска волн о борта, было хныканье детей и бормотание взрослых, молящихся Богу, Будде и своим предкам. Профессор не молился. Вместо этого он стоял на носу корабля, точно на кафедре, и успокаивал детей, сгрудившихся у его коленей в поисках защиты от вечернего ветра. «Этого не видно даже при дневном свете, — говорил он, — но сейчас мы с вами плывем прямиком к Филиппинам. Нас несет течение, которое было здесь испокон веков». Он повторял эту выдумку так часто, что даже миссис Кхань позволила себе в нее поверить — и верила вплоть до вечера седьмого дня, когда вдалеке наконец показалась скалистая полоса чужого берега. На скалах над каймой мангровых зарослей лепились хижины рыбацкого поселка, сооруженные будто бы из прутьев и травы. Увидев землю, миссис Кхань кинулась профессору на шею, перекосив ему очки, и бурно зарыдала, впервые на глазах у своих изумленных детей. Мысль, что все они выживут, привела ее в такой восторг, что у нее невольно вырвалось: «Я люблю тебя!» Такого она никогда не говорила прилюдно, да и наедине с профессором едва ли, и он, смущенный хихиканьем детей, только улыбнулся и поправил очки. Его смущение лишь усугубилось, когда они добрались до земли и местные жители сказали им, что это побережье Восточной Малайзии.

По какой-то причине профессор никогда не говорил о днях, проведенных в море, хотя вспоминал очень многое из того, что они пережили вместе, включая события, о которых она сама ничего не помнила. Чем больше она его слушала, тем сильнее становились ее опасения за собственную память. Возможно, они и вправду ели дуриановое мороженое, сидя в ротанговых креслах на веранде усадьбы, принадлежавшей владельцам чайной плантации. Но могли ли они кормить бамбуковыми побегами ручных оленей в сайгонском зоопарке? Действительно ли на центральном рынке их пытался обчистить карманник, шелудивый беженец из разбомбленной деревни?

Весна понемногу перетекала в лето. Миссис Кхань все реже и реже подходила к телефону и в конце концов выключила звонок, так что и профессор перестал на него реагировать. Она боялась, что кто-нибудь попросит позвать ее, а муж скажет: «Кого?» Еще более тревожной была перспектива, что он за-говорит с друзьями или детьми о Иен. Когда из Мюнхена позвонила дочь, миссис Кхань сказала: «Ба чувствует себя неважно», однако в детали вдаваться не стала. С Винем она говорила откровеннее, понимая, что все, услышанное от нее, он передаст остальным детям по электронной почте. Всякий раз, когда он оставлял ей сообщение, она слышала на заднем плане другие звуки: или бубнил телевизор, или сигналили машины, или масло шипело на сковородке. Он звонил ей по сотовому, только когда делал что-нибудь еще. Несмотря на всю ее любовь к сыну, он казался ей малосимпатичным человеком; она не скрывала этого от себя и огорчалась вплоть до того дня, когда перезвонила ему и он спросил: «Ну что, решила? Будешь увольняться?»

Прежде чем он погрузился в воспоминания, она читала ему биографию де Голля и до сих пор держала палец на последнем прочитанном слове. Ей не хотелось думать об утраченном доме, и она не помнила, чтобы говорила что-нибудь подобное.

— Дворники или бутылка? — спросила она.

— Бутылка.

— Тогда мне так показалось, — солгала она. — Я не слышала этого звука много лет.

— Мы его часто слышали. В Далате.

— Профессор снял очки и протер их платком. Когда он ездил на этот горный курорт как участник конференции, она была беременна и потому осталась в Сайгоне. — По вечерам ты всегда ела мороженое на улице, — продолжал он. — Но в тропиках трудно есть мороженое, Иен. Разве что в комнате с кондиционером, иначе не успеваешь получить удовольствие.

— От молочных продуктов расстраивается желудок.

— Если берешь стаканчик — оно быстро превращается в суп. Если рожок — течет по руке. — Он с улыбкой повернулся к ней, и она увидела в уголках его глаз клейкие капельки слизи. — Ты обожала эти шоколадные рожки, Иен. Просила меня держать их, пока ты ешь, чтобы самой не запачкать руку.

В саду зашелестела бугенвиллея — возможно, первый признак возвращения Санта-Аны. Тон ее голоса поразил и ее саму, и профессора, который уставился на нее, разинув рот.

— Это не мое имя. Я не та женщина, кто бы она ни была, если она вообще существует.

— Что? — Профессор медленно закрыл рот и снова надел очки. — Тебя зовут не Йен?

— Нет, — сказала она.

— Тогда как?

Она не была готова к этому вопросу: ее волновало лишь то, что муж зовет ее чужим именем. Общаясь между собой, они предпочитали ласковые прозвища — она звала его Ань, он ее Эм, а при детях они называли друг друга Ма и Ба. Свое настоящее имя она обычно слышала только от друзей, родственников и чиновников или из собственных уст, когда представлялась незнакомцу — в известном смысле это происходило и сейчас.

— Меня зовут Са, — сказала она.

— Я твоя жена.

— Правильно. — Профессор облизал губы и вынул блокнот.