Впервые профессор назвал миссис Кхань чужим именем на свадебном банкете — одном из тех многолюдных мероприятий, которые им приходилось часто посещать, в основном из вежливости. Когда жених с невестой стали приближаться к их столу, миссис Кхань заметила, что профессор смотрит вниз: раньше они никогда не встречали новобрачных, и он записал их имена у себя на ладони. Она наклонилась к мужу, чтобы перекричать живую музыку и гомон четырехсот гостей, и на нее пахнуло исходящим от него запахом старых зачитанных книг и ветхого ковра. Это была приятная затхлость, как в букинистическом магазине.
— Не волнуйся, — сказала она. — Ты делал это уже тысячу раз.
— Правда? — Профессор вытер ладонь о брюки. — Я что-то не помню. — Его светлая кожа была тонкой, как бумага, и под ней проступали голубые жилки. Весь он, от безупречно ровного пробора в седых волосах до блестящих коричневых туфель, выглядел человеком, который выучил огромное количество студентов — сколько именно, он уже едва ли смог бы сосчитать. Новобрачные простояли около них две минуты, и за это время он не допустил ни одной промашки: правильно назвал их по именам и высказал им все пожелания, какие и ожидалось услышать от него, старшего из десяти сидящих за столом. Но пока жених теребил воротник своего жакета Неру, а невеста оправляла свое платье с высокой талией, у миссис Кхань не шел из головы тот вечер, когда профессору поставили диагноз и он заплакал впервые за четыре десятилетия их совместной жизни. Потом молодожены двинулись дальше, и она вздохнула свободно, во всяком случае насколько позволял ее тесный бархатный аозай.
— Мать девушки сказала мне, что первую неделю медового месяца они проведут в Париже. — Она подцепила клешню омара и положила ее профессору на тарелку. — А вторую — на Французской Ривьере.
— Да что ты! — Профессор обожал омара под тамариндовым соусом, но сегодня посмотрел на устрашающего вида клешню с сомнением. — Как французы называли Вунгтау?
— Мыс Сен-Жака.
— Мы там чудесно отдохнули, помнишь?
— Там ты наконец-то со мной заговорил.
— Кто бы не оробел рядом с тобой, — пробормотал ее муж. Сорок лет назад, когда ей было девятнадцать, а ему тридцать три, они провели медовый месяц в гостинице на берегу океана. Именно там, на балконе, залитом ярким лунным светом, под французские песни и выкрики на пляже неподалеку, профессор внезапно обрел дар речи. «Ты только представь!» — воскликнул он голосом, полным изумления, и сообщил ей, что объем Тихого океана равен объему Луны. Потом он стал говорить об удивительных рыбах в глубоких подводных ущельях, а потом о загадке гигантских одиночных волн, так называемых волн-убийц. Вскоре она потеряла нить, но это было уже неважно, поскольку к тому времени ее соблазнил сам звук его голоса — размеренного и спокойного, как тогда, когда она услышала его в первый раз за дверью их кухни, где он рассказывал ее отцу о своей диссертации, посвященной термодинамике течения Куросио.
Теперь воспоминания профессора постепенно уходили от него, а с ними вместе исчезали и длинные фразы, которым он прежде отдавал предпочтение. Когда музыканты заиграли «Хочу, чтоб ты меня любила», он ослабил толстый узел галстука и сказал:
— Помнишь эту песню?
— А что?
— Мы все время ее слушали. Пока не родились дети.
Когда миссис Кхань забеременела впервые, эта песня еще не была написана, но спорить с мужем не стоило.
— Да, верно.
— Потанцуем? — Профессор наклонился к жене, положив руку на спинку ее стула. На одном стекле его очков было пятнышко — смазанный отпечаток пальца. — Ты всегда звала меня танцевать, когда слышала эту песню, Иен.
— Что? — Пытаясь скрыть удивление, вызванное чужим именем, миссис Кхань взяла стакан с водой и медленно приложилась к нему. — Когда мы вообще танцевали?
Профессор не ответил: грянул припев, и это подняло его на ноги. Он уже шагнул к паркетной танцплощадке, но миссис Кхань успела схватить мужа за полы серого пиджака и решительно потянула его назад.
— Не надо! — твердо сказала она. — Сядь!
Обиженно посмотрев на нее, профессор подчинился. Миссис Кхань чувствовала на себе взгляды соседей по столу. Она замерла, тщетно пытаясь вспомнить женщину по имени Иен. Может, это всего лишь старая знакомая, о которой у профессора раньше не было повода заговорить, или его бабушка по материнской линии (миссис Кхань никогда ее не видела и даже забыла, как ее звали), или какая-нибудь учительница из начальной школы, его детская любовь? Узнав диагноз мужа, миссис Кхань поняла, что нужно готовить себя ко многому, но она не была готова к тому, что из его головы станут выныривать незнакомки.
— Песня почти кончилась, — сказал профессор.
— Дома потанцуем, ладно? Я тебе обещаю.
Несмотря на свою болезнь — а может быть, как раз из-за нее, — профессор настоял, что на обратном пути сам сядет за руль. Сначала миссис Кхань не отпускало напряжение, но он вел машину, как всегда, неторопливо и осторожно. Все было хорошо, пока профессор не повернул на Голден-Уэст не направо, а налево, к колледжу, откуда он уволился прошлой весной. После переезда в Америку он не смог найти себе работу по специальности и вместо занятий океанографией стал преподавать вьетнамский. Все последние двадцать лет он читал лекции студентам, скучающим под флуоресцентными лампами. Может быть, среди них была девушка по имени Иен? При этой мысли к горлу миссис Кхань подкатила боль, которую она сначала приняла за изжогу. Только чуть позже она сообразила, что это ревность.
