Хочу, чтобы ты меня любила - [6]

— Тебе что, снова все объяснять? — Она туго намотала на палец телефонный шнур. — Я никогда не уволюсь.

Повесив трубку, она вернулась к прежнему занятию — менять простыни, которые профессор обмочил прошлой ночью. Голова у нее гудела от недосыпа, спина болела от домашних трудов, а душу точило беспокойство. С наступлением ночи профессор не давал ей спать разговорами о том, как мистраль продувает насквозь узкие кривые улочки Лепанье (на одной из них, в полуподвале, он жил в свои марсельские годы) или как усыпляюще действует скрип сотни ручек во время письменного экзамена. Он говорил, а она разглядывала тусклые блики фонарей на потолке и вспоминала яркую Луну над Южнокитайским морем — при ее свете она даже в полночь видела испуг на лицах своих детей. Как-то раз она считала, сколько машин проехало по улице, прислушивалась к рокоту их моторов и мечтала заснуть, и вдруг профессор тронул ее в темноте за руку. «Закрой глаза, — мягко сказал он, — и ты услышишь, как шумит океан».

Миссис Кхань закрыла глаза.

Пришел и ушел сентябрь. Миновал октябрь, и с восточных гор задули ветра Санта-Ана. Стремительные, как движение на скоростной автомагистрали, они ломали стебли египетского папируса, который она посадила в глиняных горшках рядом со шпалерами. Она больше не отпускала профессора гулять одного и ходила за ним следом, но так, чтобы он не заметил: метрах в пяти, придерживая шляпку, чтобы ее не сдуло. Когда ветер стихал, они выходили в патио и читали. В последние месяцы профессор взял привычку читать медленно и вслух. С каждым днем он читал все громче и медленнее и как-то под вечер, в ноябре, остановился посреди фразы так надолго, что тишина выдернула миссис Кхань из тисков последнего романа Чиун Яо. — В чем дело? — спросила она, закрыв книгу.

— Я пытаюсь прочесть эту фразу уже пять минут, — сказал профессор, не отрывая взгляда от страницы. Он поднял глаза, и миссис Кхань увидела в них слезы. — Я схожу с ума, да?

С тех пор она стала читать ему в свободное время. Он выбирал книги на научные темы, для нее совершенно неинтересные. Она умолкала, когда он начинал говорить о прошлом: как он волновался при первой встрече с ее отцом, во время которой она сидела на кухне, дожидаясь, пока ее представят; как на их свадьбе он чуть не упал в обморок из-за жары и тесного галстука; как три года назад они вернулись в Сайгон и не сразу нашли свой старый дом на улице Фантханьзян, потому что ее переименовали в Дьенбьенфу. Сменив хозяев, Сайгон сменил и названия, но они не могли заставить себя называть его Хошимином. Таксист, который привез их из гостиницы к дому, тоже предпочитал старый вариант, хотя этот молодой парень не мог помнить то время, когда город звался Сайгоном официально.

Они припарковались за два дома от своего прежнего жилища и не стали вылезать из машины, чтобы случайно не наткнуться на его нынешних обитателей: после захвата власти коммунистами его заняли какие-то партработники. Увидев, как плохо эти чужаки ухаживают за домом, они с профессором едва смогли унять нахлынувшие на них гнев и тоску. При свете единственного фонаря на стенах были видны ржавые потеки — это плакала под муссонными дождями железная решетка веранды. Пока они сидели, слушая, как скрипят по стеклу дворники, мимо проехал на велосипеде запоздалый массажист; чтобы возвестить местным жителям о своем появлении, он встряхивал стеклянную бутылку с галькой.

— Ты сказала мне, что это самый одинокий звук на свете, — добавил профессор.

Вечером, когда они легли спать и его дыхание выровнялось, она включила ночник и, перегнувшись через мужа, достала блокнот, прислоненный к будильнику. Его почерк превратился в такие каракули, что ей пришлось дважды внимательно пройтись глазами по зигзагам и закорючкам, которыми была заполнена страница с загнутым уголком. Внизу она с трудом разобрала следующее: «Положение ухудшается. Сегодня она заявила, что я назвал ее чужим именем. Надо смотреть за ней получше… — тут она лизнула палец и перевернула страницу, — потому что она, видимо, уже не помнит, кто она такая». Миссис Кхань резко захлопнула блокнот, но ее муж, свернувшийся калачиком, даже не шевельнулся. Из-под одеяла попахивало потом и серой. Если бы не его спокойное дыхание и тепло, исходящее от его тела, профессора можно было бы принять за мертвого, и на одно мгновение, мимолетное, как дежавю, ей захотелось, чтобы он и вправду умер.

В конце концов у нее не осталось выбора. На работе для нее устроили прощальную вечеринку — как полагается, с тортом и подарком на память. Там знали, что она мечтает объездить весь свет, и ей преподнесли коробку с набором путеводителей. Она повертела их в руках, полистала и едва не заплакала; коллеги решили, что она просто расчувствовалась. По дороге домой, везя на заднем сиденье коробку путеводителей и купленный утром пакет подгузников для взрослых, она изо всех сил пыталась подавить в себе ощущение, что книга ее жизни закрывается.

Отворив входную дверь, она позвала профессора по имени, но услышала лишь бульканье пузырьков в аквариуме. Не найдя его ни в одной из спален и ни в одном из туалетов, она отнесла коробку с книгами и подгузники к нему в кабинет. На его кресле в гостиной лежал открытый спортивный журнал, на кухне стояла недоеденная баночка яблочного пюре, а на заднем дворе валялся шенилловый плед, которым он прикрывал колени в прохладную погоду. На столике в патио в его чашке с чаем плавал лепесток бугенвиллеи, похожий на игрушечный кораблик.