Хлеб на каждый день - [16]

Особенно подкосила Вику женитьба отца, он ушел из дома, не дождавшись сорокового дня, позвонил по телефону дочери: «Твою мать я не забуду до конца своих дней, ее мне никто не заменит, но я мужчина и жить один не могу. Короче говоря, есть женщина, которая согласна выйти за меня замуж». Вика слегла, поднималась ночью, говорила вслух, пугая проснувшегося Федора: «Мать он не забудет! Прежде, чем она стала моей матерью, она была его женой. Всю жизнь мама прожила в уверенности, что ее любит хороший человек. — И заливалась слезами. — Все вы одинаковы! И ты женишься, когда я умру. Наверное, ждешь моей смерти».

Он прощал ей эти обвинения. Вика была в отчаянии, и он не мог ей объяснить, что мужчины, как и женщины, разные.

Больше двух лет после смерти матери Вика не виделась с отцом. Если тот по телефону попадал на нее, она без слов передавала трубку Федору. Но потом как-то зимой она встретила отца на кладбище и примирилась с ним. Он стал приходить к ним, привязался к маленькой Маринке, но всякий раз перед его приходом Вика снимала со стены фотографию матери в рамочке и засовывала ее в спальне под подушку.

Марина убрала посуду со стола, свернула скатерть и ушла в свою комнату. Вика включила телевизор, через пять минут начиналась программа «Время».

— Расскажешь? — спросила Вика.

За годы их жизни многие фразы сократились до одного слова. «Расскажешь», если расшифровать, означало: у тебя неприятности, и напрасно ты делаешь вид, что все в порядке, можешь рассказать, но я не набиваюсь.

— Какая-то дурацкая история, я сам в ней ничего не понимаю, — ответил он, давая понять, что Вике эта история будет не по зубам.

— В дурацкой я разберусь, давай.

Он рассказал ей о Гуськове, о безвыходном положении главного инженера, который не мог пробиться к самому слабому и трудному звену ремонтников и поручил этому пареньку доносить, не докладывать («Это, Вика, не вопрос терминологии, а коренной — доносить или докладывать») о всех безобразиях бригады, невидимых со стороны. Вика слушала внимательно. Когда Федор Прокопьевич стал рассказывать о Колесникове и его заявлении, она перебила мужа:

— Надо было подписать ему заявление, и пусть катится.

Полуянов поморщился.

— Здесь дело не столько в нем, сколько в Костине. Арнольд Викторович, конечно, отвертелся: «Я не знаю других способов, вот и попросил Гуськова сигнализировать», но ведь это же подлость, Вика.

— Кто его знает. Я думаю, что к данной подлости надо подходить с классовых позиций. Нет единой доброты, нет, Федя, и единой подлости.

— Ну, музыкальное училище, погоди! — Федор Прокопьевич всегда грозил училищу, которое когда-то закончила Вика. — Если ты серьезно, то это глупость. И запомни: доброта, даже хитрость — военная там, дипломатическая — требует к себе классового подхода, но подлость — это уж меня извините, у подлости один-единственный цвет.

Разговор прервала Марина, открыла дверь своей комнаты и отчитала родителей:

— Телевизор кричит, вы кричите, а я, между прочим, уроки учу.

Недавно Марина спросила:

— Папа, а где твои друзья? Ты не обижайся, но я вдруг поняла: у тебя нет друзей.

Федор Прокопьевич почувствовал в словах дочери не просто любопытство или упрек, а чуть ли не разоблачение.

— У меня есть один верный и надежный друг — моя работа, — ответил он веско.

— Я про людей, — Марина глядела на него с вызовом, что-то беспощадное светилось в ее глазах, словно испытывала удовольствие оттого, что загнала его в угол.

Он мог бы ей ответить: работа — это и есть люди, но дочь домогалась другого, ей надо было в чем-то его уличить.

— Допустим, у меня нет друзей, — сказал он Марине, не любя ее в эту минуту, — и что из этого следует?

— Ничего, — ответила та, — я просто спросила: почему их нет?

Федор Прокопьевич взорвался: этого еще не хватало! Марина будет ревизовать его жизнь, прикладывать к ней свои детские мерки.

— Я уже надружился, — закричал он, — надружился на всю свою оставшуюся жизнь! Мы с твоей мамой только и умели в молодости, что дружить. Столько времени разбазарено, столько не сделано, столько планов погибло из-за этих дружб!

— Ты серьезно? — Марина глядела на него с опаской. — Папа, неужели ты такой несчастный?

— Я счастливый, — бушевал он, — я не гроблю время в застольях, в пустопорожних разговорах, мне каждый человек — если он человек, а не дерьмо — друг.

Марину не испугал его крик.

— Разошелся, орешь, если бы чувствовал свою правоту, не орал бы.

— Хватит! — Он остановился, поставил точку. — С тобой этот вопрос больше обсуждать не намерен.

Марина умолкла, пошла к двери и на ходу из-за плеча послала ему сожалеющую улыбку. И эта улыбка привела его в такое бешенство, что пришлось идти на кухню, пить валокордин, чтобы унять сердце.

Он знал, слышал когда-то, что никто не может больней обидеть, чем собственные дети, но столкнулся с этим впервые. Выставила глаза и обличает: где твои друзья, почему их нет? А по какому праву вопросы? На классном собрании сообщили: дружба превыше всего? Или наступил тот возраст, когда родители кажутся старыми недотепами, надо их немножко просветить, повоспитывать? Но чем дольше он раскачивал в себе обиду, тем больше возникало ответов на Маринин вопрос. «Я вообще не понимаю этого слова — «друзья». Есть соратники, есть товарищи, есть любовь, а друзья — это фикция, это групповая форма общения у молодости, когда сил в избытке и время еще не имеет цены». «А дружба двоих, когда поверяют друг другу сердечные тайны?» — «Видишь ли, Марина, для этого надо иметь тайны». — «Тогда вспомни, как дружили великие люди». — «Маркс и Энгельс были соратниками, и с этого меня никто не собьет. Герцен и Огарев? Да, были Воробьевы горы и молодая дружба, потом было соратничество. Марина, ты уже большая девочка, читай не только рекомендованную школьным планом литературу…»