Хиросима - [22]

от 12 августа: «Ничего не остается, как признать огромную мощь этой бесчеловечной бомбы». Но в городе уже работали японские физики с электроскопами Лауритсена и электрометрами Неера [17], и они слишком хорошо понимали, что происходит.

Двенадцатого августа семейство Накамура, все члены которого все еще чувствовали себя нехорошо, отправилось в соседний город Кабе и поселилось у свояченицы госпожи Накамуры. На следующий день госпожа Накамура, хотя она еще недостаточно окрепла, чтобы много ходить, вернулась в Хиросиму — на автомобиле добралась до окраины, а оттуда пошла пешком. Всю неделю, проведенную в доме иезуитов, она беспокоилась о матери, брате и старшей сестре, которые жили в части города, именуемой Фукуро; кроме того, она чувствовала, что что-то странное тянет ее в город — как было с отцом Кляйнзорге. Она обнаружила, что вся ее семья мертва. Тогда она вернулась в Кабе, но увиденное в городе настолько потрясло ее, что в тот вечер она не могла говорить.

В госпитале Красного Креста наконец установился относительный порядок. Доктор Сасаки, вернувшись с отдыха, принялся классифицировать своих пациентов, которые все еще лежали повсюду, даже на лестницах. Персонал постепенно убирал все обломки и мусор. Но самым большим успехом было то, что медсестры и санитары начали убирать трупы. Достойная кремация и погребение были для японцев большей моральной ответственностью, чем надлежащий уход за живыми пациентами. Родственники смогли опознать большинство из тех, кто погиб в день взрыва в больнице и вокруг нее. Начиная со следующего за взрывом дня всякий раз, когда пациент казался уже безнадежным, к его одежде прикрепляли листок с именем. Ликвидаторы трупов выносили тела за территорию, складывали погребальные костры из остатков разрушенных деревянных домов, сжигали их, клали часть пепла в конверты от рентгеновских пластин, помечали конверты именами погибших и с почтением складывали стопками в главном офисе. Через несколько дней конверты целиком заполнили одну из стен этой импровизированной усыпальницы.

Утром 15 августа десятилетний Тосио Накамура, находясь в Кабе, услышал над головой шум самолета. Он выбежал на улицу и профессиональным взглядом определил, что это Б-29.

— Господин Б летит! — крикнул он.

Один из его родственников одернул его:

— Не надоел тебе этот Господин Б?

В вопросе было что-то пророческое. В этот самый момент по радио впервые в истории прозвучал глухой и унылый голос императора Хирохито: «Глубоко поразмыслив над тем, что происходит сегодня в мире, и теми условиями, что сложились сегодня в нашей Империи, мы решили урегулировать сложившуюся ситуацию чрезвычайным способом…»

Госпожа Накамура снова отправилась в город, чтобы забрать немного риса, который она закопала в бомбоубежище, обустроенном соседями. Откопав его, она направилась обратно к Кабе. Совершенно случайно она столкнулась со своей младшей сестрой, которой не было в Хиросиме в день взрыва.

— Ты слышала новости? — спросила сестра.

— Какие?

— Война окончена.

— Не говори глупостей, сестра.

— Но я сама слышала это по радио, — сказала она и добавила шепотом: — Это был голос императора.

— Ох, — сказала госпожа Накамура (это было последней каплей, после которой она была вынуждена отказаться от мысли, что, несмотря на атомную бомбу, у Японии все еще есть шанс выиграть войну). — В таком случае…

Некоторое время спустя в письме к одному американцу господин Танимото так описал события того утра: «В послевоенное время произошло самое удивительное в нашей истории. Наш император при помощи радио говорил непосредственно с нами, простыми японцами. 15 августа нас предупредили, что прозвучит какая-то очень важная новость и все мы должны ее услышать. Поэтому я отправился на железнодорожный вокзал Хиросимы. На развалинах станции установили громкоговоритель. Множество горожан — все они были перевязанные, некоторые опирались на плечи дочерей, а некоторые на костыли из палок — слушали передачу и, когда поняли, что это был император, воскликнули со слезами на глазах: „Какое чудесное благословение, ведь император лично обратился к нам, и мы можем услышать его собственный голос. Мы полностью удовлетворены такой великой жертвой“. Когда они узнали, что война окончена — то есть Япония потерпела поражение, — они, конечно, были глубоко разочарованы, но спокойно последовали велению своего императора, жертвуя собой ради мира во всем мире; так Япония начала свой новый путь».

4 Репей и лебеда [18]

18 августа, через двенадцать дней после взрыва бомбы, отец Кляйнзорге с чемоданом из папье-маше в руках отправился пешком из дома иезуитов в Хиросиму. Он уже считал этот чемодан, в котором хранились все его ценные вещи, чем-то вроде талисмана, потому что после взрыва отец Кляйнзорге нашел его в комнате стоящим ручкой вверх, хотя письменный стол, под которым он лежал до этого, разлетелся в щепки. Теперь чемодан потребовался ему, чтобы отнести иены, принадлежащие Обществу Иисуса, в хиросимский филиал Yokohama Specie Bank [19], который вновь заработал в полуразрушенном здании. В целом отец Кляйнзорге в то утро чувствовал себя неплохо. Правда, небольшие раны не зажили за три-четыре дня, как обещал настоятель, но отец Кляйнзорге хорошо отдохнул за неделю и решил, что снова готов к тяжелой работе. К этому времени он уже привык к ужасным картинам, сопровождавшим его по дороге в город: большое рисовое поле рядом с домом иезуитов иссекли коричневые полосы; здания на окраине уцелели, но у них были выбиты окна и сорвана черепица; затем совершенно неожиданно начинался выжженный квадрат площадью в несколько километров, похожий на красно-коричневый шрам, — здесь почти все было разрушено и сожжено; далее рядами следовали разрушенные кварталы, кое-где можно было увидеть таблички, установленные на кучах золы и черепицы («Сестра, где ты?» или «Мы в порядке, живем в Тойосаке»); вокруг стояли голые деревья и покосившиеся телефонные столбы; немногочисленные уцелевшие здания выглядели выпотрошенными и лишь подчеркивали горизонтальность всего остального (купол Музея науки и промышленности, словно после вскрытия, ободран до стального каркаса; башня современного здания торговой палаты столь же холодная и неприступная, как и прежде; огромная замаскированная от авианалетов городская ратуша; ряд непрезентабельно выглядящих банков, карикатурно перекликающихся с осыпавшейся экономикой); улицы были заполнены жутким остановившимся потоком транспорта: сотни смятых велосипедов, остовы трамваев и автомобилей — все замерло на полпути. Всю дорогу отца Кляйнзорге терзала мысль, что все эти разрушения в одно мгновение принесла единственная бомба. К тому времени, как он добрался до центра города, стало очень жарко. Он зашел в нужный банк, где служащие работали на первом этаже за временной деревянной стойкой, положил деньги на счет, прошел мимо здания миссии, чтобы еще раз взглянуть на руины, а затем направился обратно в дом иезуитов. Примерно на полпути он начал испытывать странные ощущения. Пустой чемодан-талисман вдруг показался ужасно тяжелым. У отца Кляйнзорге подкосились ноги. Он чувствовал мучительную усталость. Собрав последние остатки душевных сил, он кое-как сумел добраться до дома иезуитов. Ему показалось, что нет смысла рассказывать об этом приступе. Но через пару дней во время мессы его вновь одолела слабость, и даже с третьей попытки не получилось довести службу до конца, а на следующее утро настоятель, который ежедневно осматривал легкие, но незаживающие раны отца Кляйнзорге, удивленно спросил: «Что вы с ними сделали?» Они вдруг стали шире, распухли и воспалились.