Хедвиг и прекрасная принцесса - [17]
Бенгт садится.
– Значит, твоя мама не писала эту записку. Возможно, и предыдущую записку про простуду тоже написал кто-то другой?
Хедвиг кивает.
– А записку, которую ты принесла во вторник? Про Ларса?
– Её написала мама. Рукой. А я перепечатала на компьютере, чтобы никто не догадался, что первую записку придумала я.
Барашек Бенгт хлопает влажными глазами и, чтобы довести пытку до конца, выдерживает паузу – такую длинную, что кажется, целая вечность проходит.
– Ты понимаешь, как это серьёзно?
Хедвиг что-то бормочет, но разобрать ничего невозможно. Щёки пылают огнём, из глаз вот-вот хлынут слёзы.
– Что ты сказала?
– Я не одна это сделала.
Бенгт немного озадачен, но быстро понимает, что к чему.
– Ты тоже приложил к этому руку? – говорит он, сверля Улле взглядом.
Улле растерян.
– Может быть, немножко.
– Тогда мы с нетерпением ждём объяснений, – говорит Бенгт и сцепляет руки на столе в замок. – Кто начнёт?
Хедвиг молчит. В язык как будто вкрутили железные винты.
– Хедвиг сказала, что поможет мне с бантиками, – шепчет Улле, опустив голову. – Вот и всё.
И тут Рикард, конечно, никак не может удержаться. Набрав в рот побольше воздуха, он громогласно кричит:
– Я же говорил! Они влюбились! Жених и невеста!
Не жизнь, а мука
После уроков у забора стоит автобус. Он поджидает счастливых детей, чтобы отвезти их домой к счастливым родителям. В счастливых семьях не пишут записки на компьютере. Там все всегда счастливы и веселятся день-деньской.
На парковке стоит мамин «сааб». Идиотский, как нелепое синее чудище. Хедвиг не хочет смотреть на него, а чудище не хочет смотреть на Хедвиг.
Она делает круг по двору. Грязная вода в лужах пачкает сапоги. Ледяная струйка просачивается через дырку в подошве. Пальцы сводит от холода. Мама и Барашек Бенгт уже полчаса сидят в учительской. Сколько ещё ждать? Для Хедвиг чем дольше, тем лучше. Пока время не остановится и Земля не рухнет в тартарары.
Однако высокие деревянные двери школы открываются. Мама выходит на крыльцо. Взгляд суровый, рот крепко сжат и похож на куриную попку.
– А я ещё удивлялась, что полотенце, которое я уложила в твой физкультурный мешок, было сухое, когда ты вернулась домой, – говорит она. Голос напряжён и почти дрожит. – И чистые трусы как лежали, так и лежат.
– Я не думала, что ты заметишь, – бормочет Хедвиг.
Мама хмыкает:
– Когда они у тебя грязные, дорогая моя, их ни с чем не перепутаешь.
Мама замолкает. Её взгляд устремлён куда-то вдаль, на какую-то точку у горизонта или ещё дальше. Ей грустно. Она долго ничего не говорит. Потом пристально смотрит на Хедвиг:
– Ты не любишь физкультуру?
– Люблю.
– Но почему же ты это сделала? Мне так стыдно, передать тебе не могу.
– Повязка, – бормочет Хедвиг.
– Что?
– Он обещал подарить повязку для волос тому, кто научит его завязывать шнурки.
– Да, но почему это надо было делать на уроках физкультуры? Неужели ты думаешь, что я бы не разрешила поехать к нему домой на школьном автобусе? Разрешила бы, конечно!
Это как плевок, как шутка, брошенная в лицо. Поехать к Улле домой? Выйти вдвоём на остановке в Йеллерсте и гордо, бок о бок, зашагать по дороге, пока остальные надрываются от смеха, прижавшись носами к стеклу?
– Ты глупая.
– Что?
– Ничего.
Мама вздыхает:
– Мне не нравится, когда так отвечают: «ничего», и ты это знаешь. Так не говорят. Слышишь?
– Говорят, если хочется.
– Нет. Потому что это не ответ.
– Ответ.
– И что же он означает?
– Ничего.
– Хватит, Хедвиг.
– Он ничего не означает! Мне нечего тебе сказать!
– Понятно. А жаль.
Они обе молчат. Мама теребит ключ от машины, и жизнь кажется такой же неудобной и дурацкой, как маленький севший свитер. Не жизнь, а мука.
– То есть сперва ты всем сказала, что Улле не умеет завязывать шнурки. А потом, когда он пообещал подарить повязку для волос тому, кто его научит, ты решила любой ценой её заполучить? – Мама качает головой. – Вот, значит, как ты истолковала эту историю про Гуннара.
Хедвиг прикусывает щёку. Опять эти чёртовы слёзы. Сколько можно, ведь ей уже девять, почему она никак не научится быть сердитой и непреклонной, как Барашек Бенгт или мама?
Хедвиг отворачивается, прячет лицо рукой. Она пытается сдержать слёзы, но виски сводит от боли.
Мама гладит её по голове, но Хедвиг выкручивается: не трогай меня, раз ничего не понимаешь!
– Детка моя. Не плачь.
Сильные руки крепко обхватывают Хедвиг. На щёку опускается поцелуй. Она втягивает носом мамин запах. И боль отпускает.
– Ты же знаешь, что я хочу для тебя самого лучшего, правда? Хедвиг?
Хедвиг кивает. Теперь ей всё равно. Пусть обнимает. Все эти записки, барашки с глазами каракатицы – теперь это не имеет никакого значения. Стоять бы так в маминых объятиях долго-долго, и, глядишь, жизнь перестанет казаться такой мучительной.
Мама берёт пряди её мокрых волос и убирает за уши. Вытирает сопли.
– И чем же всё кончилось, ты получила повязку? – спрашивает мама.
Хедвиг качает головой.
– Да, нельзя иметь в этой жизни всё, – говорит мама так, будто это пустяк, коробочка с мятными пастилками или пара подтяжек.
Голова закипает и шипит, как забытая на плите кастрюля картошки.
– Но если очень хочется!
– Да ладно тебе, ерунда какая.
