Характерные черты французской аграрной истории - [102]

Выяснить некоторые причины этой приверженности к прошлому не так трудно. Одна из них, которая прежде всего бросается в глаза, материального порядка. Старое расположение земель в районах открытых полей и особенно в районах длинных полей, то есть в некоторых из наиболее плодородных областей, в основном почти не изменилось, и оно продолжает поддерживать и навязывать те аграрные обычаи, согласно которым оно было создано. Переделать его? Об этом часто думали. Но чтобы добиться всеобщего перераспределения парцелл, нужно было предписать его сверху. Марат, обладавший душой диктатора, не отступал перед мыслью о подобном принуждении. Но разве могли последовать за ним члены Учредительного собрания и Конвента, а позднее экономисты и власть имущие? Уважение независимости собственника лежало в основе их социальной философии. Заставить хозяина земли отказаться от его наследственных полей — можно ли представить себе более жестокий удар по его правам? Не говоря уже о том, что потрясение такого масштаба немедленно вызвало бы возмущение сельских масс, причем даже такие правительства, которые не были созданы в результате свободных выборов, не могли остаться к этому равнодушными. Факты устранения чересполосицы, которого приходилось добиваться путем убеждения, всегда были очень редкими. Подлинный исторический парадокс заключается в том, что тот же самый культ частной собственности, который заставил реформаторов отбросить старые общинные принципы, мешал им сделать решительный шаг, который один только и мог действительно распутать опутывавшие собственность узы и одновременно ускорить технический прогресс. По правде говоря, перераспределение могло бы быть достигнуто автоматически, путем простой экономической революции, которая привела бы мелкие хозяйства к гибели. Но эта революция также не совершилась.

* * *

Глубокий кризис, начавшийся в 1789 году, не уничтожил крупную собственность, воссозданную в предшествующие столетия. Те дворяне или буржуа — собиратели земли, которые не эмигрировали (они были гораздо более многочисленны даже среди дворян, чем это обычно считается), сохранили свои имения. Некоторому числу эмигрантов также удалось сохранить свои имения, либо выкупив их при помощи родственников или подставных лиц, либо получив их обратно во времена Консульства или Империи. Сохранение дворянских имений в некоторых районах Франции, особенно на западе, является одним ив наиболее плохо изученных, но и наиболее неопровержимых фактов нашей недавней социальной истории. Даже продажа национальных имуществ — имений духовенства и эмигрантов — не нанесла крупной собственности особенно жестокого удара, ибо сами формы этой операции благоприятствовали покупкам больших участков или даже целых имений. Крупные арендаторы сделались крупными собственниками. Буржуа терпеливо продолжали эффективный труд предыдущих поколений по собиранию земель. Богатые крестьяне приумножили свои наследственные земли и окончательно перешли в ряды сельских капиталистов.

Однако, пустив в продажу столь многочисленные земли, революция, кроме того, укрепила мелкую собственность. Многие простые крестьяне, особенно в тех районах, где коллективная жизнь была очень интенсивной и нажим общин давал себя чувствовать вплоть до определения условий покупки, также приобрели земли, упрочив тем самым свое экономическое положение. Даже батраки приняли участие в разделе добычи и поднялись тем самым до класса собственников, Раздел общинных угодий привел к подобному же результату. Он был предписан (за исключением лесов) Законодательным собранием после 10 августа наряду со многими мероприятиями, которые должны был», как об этом заявил депутат Франсуа де Нёфшато, «привлечь деревенское население на сторону революции». Чтобы соответствовать такому намерению, раздел, разумеется, должен был проектироваться только по числу хозяйств[163]. Действительно, именно в таком виде установил его несколько позднее Конвент, придав, впрочем, приказу лишь форму разрешения. Само собой разумеется, без всякого триажа, ибо не было больше сеньоров. В августе 1792 года дошли до отмены в принципе всех старых триажей, произведенных после 1669 года. Кроме того, за общинами было признано нечто вроде преимущественного права на пустоши. Словом, Собрания позволили себе роскошь удовлетворить одновременно и индивидуализм экономистов — посредством раздела, который должен был постепенно положить конец прежнему коллективному землепользованию, и пожелания мелкого сельского люда (в поддержке которого нуждался новый режим) — самим порядком проведения этого мероприятия. Но в результате эволюции, подобной той, которую претерпело дело, об отавах, эти благоприятные для бедняков разделы были запрещены буржуазными правительствами конца революции, Директорией и Консульством. Более того, некоторые разделы, осуществленные без соблюдения необходимой законной формы, были аннулированы, зачастую при поддержке муниципальной администрации, находившейся отныне в руках богачей; на севере дошли даже до отмены разделов, произведенных при монархии. Отныне было разрешено наряду с раздачей участков общинных угодий в простое пользование только отчуждение за плату; правда, сначала по закону это также запрещалось, но оно скоро вошло в употребление и было признано судебной практикой. В течение XIX века такое отчуждение сделало возможным в некоторых районах, особенно в центральных, прогрессирующее сокращение общинных угодий, а иногда почти полное их исчезновение (развитие этого явления и его формы, еще очень плохо изученные, ускользают от нас). Но оно не могло, конечно, привести к появлению многочисленных новых собственников. Однако, несмотря на этот поворот назад и несмотря на то, что мы очень плохо осведомлены относительно проведения в жизнь декретов Законодательного собрания и Конвента, можно не сомневаться, что политика разделов, какой бы недолговечной она ни была, дала многим беднякам возможность обзавестись столь страстно желанной землей. Наконец, освободив крестьянина от сеньориальных повинностей, революционные Собрания избавили его от одной из самых могущественных причин той задолженности, которая с XVI века угрожала его власти над землей. Короче говоря, если рассматривать явления в общих чертах и не учитывать детали, которые, однако, было бы очень важно уточнить, сосуществование крупной собственности капиталистического характера и мелкой крестьянской собственности, возникшее в результате эволюции старого режима, осталось и в обновленной Франции. Большинство деятелей революции, за исключением тех, которые предвидели в разгар борьбы необходимость поддержки со стороны мелкого люда, думали о батраках немногим больше, чем реформаторы XVIII столетия. Член Конвента Делакруа считал, что дать им землю — это значит подвергнуть промышленность и само сельское хозяйство опасности лишиться рабочих рук. Термидорианский Комитет общественного спасения, отняв у них все права на отаву, советовал им, если они хотели, раздобыть немного травы для своих животных, наниматься к хозяевам лугов. Подобно некоторым правителям старого режима, он ставил под сомнение само существование нищего класса в деревне: «даже неимущие жители (если они еще существуют)…» Уничтожение коллективных сервитутов нанесло фактически сельскому пролетариату удар, от которого он уже не оправился. Несомненно, в результате королевских эдиктов и революционных законов он извлек некоторые выгоды из дробления общинной земли и кое-где приобрел некоторые клочки национальных имуществ. Но эти выгоды были зачастую иллюзорными; на этих посредственных землях и в этих очень мелких хозяйствах распахивателей целины ожидало слишком много трудностей. Не все было ошибочным в предположениях земледельцев из Френель-ла-Гранда (Frenelle-la-Grande), предсказывавших в 1789 году, что разделы приведут временно к чрезмерному увеличению рождаемости, за которым последует усиление нищеты. Остальное довершили привлекательность городских заработков, упадок деревенских промыслов, которые в свое время помогали жить сельским рабочим, трудности приспособления к новой экономике, само изменение общего умонастроения людей, менее крепко, чем прежде, привязанных к традиционным занятиям, новая склонность к жизненным удобствам, вызывавшая отвращение к жалким условиям жизни сельскохозяйственного рабочего. Предсказания президента Мюзака осуществлялись: поденщики и мелкие крестьяне в массовом порядке стали покидать поля. Началось их бегство из деревни, на которое столько раз указывали и которое ощущалось уже при Июльской монархии, а с середины столетия его темп непрерывно нарастал. Это бегство, сопровождавшееся с 1850 года или примерно с этого времени кризисом рождаемости, а затем, в наши дни, страшным кровопусканием мировой войны, ускорило, уменьшив количество рабочих рук, некоторые технические преобразования: прогресс в использовании сельскохозяйственных машин, завоевание пастбищами многих пашен. Место перенаселенной деревни конца XVIII и первой половины XIX века заняла гораздо более обезлюдевшая сельская Франция, даже слишком обезлюдевшая, где местам» уже возрождаются залежные земли, но, быть может, более способная приспособиться к экономике, свободной одновременно и от духа традиции, и от того постоянного страха перед голодом, который долгое время тяготел над методами обработки. Гораздо более сложно (и, по правде говоря, при современном состоянии наших знаний почти невозможно) дать точный отчет о судьбах мелкого или среднего крестьянского хозяйства в современной Франции: собственности, аренды или испольщины. Это хозяйство, бесспорно, выдержало много серьезных кризисов: постоянные кредитные затруднения; конкуренция чужеземных продуктов, особенно (с 1880 года или около этого) русского и американского зерна; нехватка рабочей силы вследствие ухода батраков и падения рождаемости; вздорожание промышленных изделий, в которых крестьянин нуждается больше, чем в былое время. В некоторых районах, где мелкий предприниматель является чаще всего арендатором или испольщиком, крестьянское хозяйство все еще зависит от крупных поместий. Почти везде оно также зависит от капиталиста, заимодавца и особенно купца, навязывающего производителю свои цены и умеющего лучше, чем он, использовать конъюнктуру. Экономическое положение крестьянина остается во многих отношениях неустойчивым. Однако несомненно, что в основном крестьянство победоносно прошло через XIX.век и начало XX столетия. В частности, крестьянская собственность (во всем юридическом значении этого термина) продолжает господствовать на значительной части территорий. Она даже охватила еще более значительные пространства. Совсем недавно, во время войны и послевоенных лет, сначала продовольственный кризис, а затем денежный сослужили ей, как и в эпоху Столетней войны и последующих лет, неплохую службу. Сказать, что сегодня она еще представляет крупную экономическую и социальную силу — значит сказать банальную, но вместе с тем неоспоримую истину. Замкнувшиеся в своих землях, планировку которых они отказывались менять, мало склонные к поспешным нововведениям («столько величия в древнем способе обработки земли!», — говорил еще старый Оливье де Серр), крестьяне лишь с трудом отрешались от дедовских обычаев и медленно воспринимали технический прогресс. Несмотря на новую революцию которая происходит в наши дни в умах под влиянием растущего знакомства с машиной во всех ее формах и от которой, без сомнения, надо ожидать многого, крестьянская собственность еще до сих пор весьма мало усвоила различные усовершенствования. Но ее по крайней мере не раздавили сельскохозяйственные метаморфозы. Франция остается нацией, где земля принадлежит многим.