Хаос - [97]

— Отведите вашего пастора домой. Нечего ему жаловаться, сам заварил кашу, и сам несет за это ответственность. Мы ничего не можем поделать. Переведите! — Потом, игнорируя их, повернулся к офицеру, и они вместе удалились, не оглядываясь.

Боде казался сломленным. Он слушал перевод слов пристава, явно не понимая, о чем речь. Отдышавшись, сделал попытку рвануться за ним, но силы оставили его, и он безвольно дал себя увести.

Страшные вещи разворачивались на глазах у пастора, когда оголтелая братия врывалась в дома евреев, круша все вокруг. Он будто очнулся от того ступора, в который вогнала его пропажа ребенка, и сам он невольно спровоцировал этот погром. Он метался между бандитами и жертвами, не заботясь о собственной безопасности, — напрасно! Никто не обращал на него внимания. Его просто отпихивали в сторону, и друзья с немалыми усилиями вытащили его из этого пекла. Завидев солдат с их командиром, он из последних сил постарался положить конец этому кошмару, в развязывании которого чувствовал свою вину. А теперь его силы иссякли, и ему не оставалось ничего другого, как положиться на волю Божью.

Между тем Хайнц приводил в чувство Берла Вайнштейна. К счастью, сцена с пастором Боде отвлекла внимание солдат, и Берл легко отделался. Поддерживаемый Хайнцем, он приподнялся и ошалело повертел головой. Его взгляд упал на Хайнца, потом на бумагу в своей руке, и в памяти вмиг всплыло все, что произошло. Он с отвращением оттолкнул поддерживающую его руку, перекатился на живот, шатаясь, поднялся и разорвал свое свидетельство в мелкие клочья. Еще некрепко держась на ногах и хватая ртом воздух, он исподлобья пожирал Хайнца ненавидящим взглядом, потом неожиданно бросил клочки ему в лицо, сопроводил смачным плевком и взвизгнул:

— Мешумад!

Поддерживая обеими руками живот, причинявший нестерпимую боль, он бешеными скачками бросился прочь.

Хайнц, отершись, смотрел ему вслед. Смысл незнакомого слова он понял.

V

Жуткие вопли, теперь не из Рыбного переулка, заставили его опомниться. Разгоряченная орава погромщиков валом перекатилась в начало Виленской улицы, где стоял дом Шленкеров, чтобы там продолжить свои бесчинства. Хайнц стрелой пролетел через площадь и забарабанил в знакомые двери.

Он скорее почуял, чем услышал, как приоткрылся ставень, и отступил к окну, чтобы его было видно.

Сразу за этим послышалась возня с засовом, и дверь слегка приотворилась. Он поспешно скользнул внутрь, и засов встал на место. В сенях было темно, лишь угадывался стройный силуэт Ривки.

— Вы пришли… — прошептала она. — Вы пришли… чтобы… чтобы быть с нами…

Она замолчала, и Хайнц не находил слов. Их руки встретились в темноте, и пальцы нечаянно сплелись. Казалось, прошла вечность. Потом открылась дверь справа.

— Кто там? — ровным голосом спросил Мойша Шленкер.

Хайнц, не в состоянии выдавить ни звука, переступил порог. Мойша Шленкер, сидевший в мягком кресле с высокой спинкой над увесистым фолиантом, в изумлении поднялся и приветствовал гостя.

Смущенный и даже в некотором роде потрясенный Хайнц оглядывал комнату. Она являла собой мирный, соответствующий праздничным дням уголок. Казалось немыслимым, что обитатели знали об угрозе разгрома и смерти в любую минуту. Может быть, потому, что ставни были плотно затворены, свечи в серебряных подсвечниках играли таинственным блеском на фарфоровой посуде, которую госпожа Шленкер как раз собирала со стола после трапезы. Яков сидел над книгой подле своего отца. Ривка подошла к окну и, повернувшись спиной, через щелочку между ставнями напряженно вглядывалась в происходящее на улице.

Одеты все были так же празднично.

— Ты заперла дверь? — окликнул дочь Мойша и обратился к гостю: — Обычно дверь мы держим открытой. Для всех и каждого. А теперь приходится закрывать. Что, смотрите и удивляетесь? Не так весело, как в прошлые праздники, — сокрушенно покачал головой хозяин дома, — но все-таки сегодня Песах, и ничто не должно ему помешать. Мы трапезничали и молились, как положено, и, как положено, теперь читаем с Яковом Талмуд. Что будет — то будет. Если нам выпало умереть в этот день во имя Господа, так тому и быть, что бы мы ни делали. Только незачем подвергать себя опасности. Мы-то на своем месте. А вы? Зачем вы пришли? Помочь вы не можете. Разве ваши родные и близкие согласились бы с тем, чтобы вы сгинули на чужбине?

— Я остаюсь с вами, — решительно заявил Хайнц. — Дайте мне оружие.

Он обратился к Ривке, которая, не оборачиваясь, печально ответила:

— У нас нет оружия. Самооборона со всем оружием отрезана.

— Оружие? — неодобрительно покривился Мойша. — Зачем оно нам? Вот наше оружие! — он показал рукой на книги. — А раз вам нечем вооружиться, идите!

— Я остаюсь! — упрямо повторил Хайнц.

— Этого я не могу вам позволить! Иначе я стану соучастником убийства. И вообще, вы нарушаете наш покой! Мы там, где нам определил быть Господь, и в покорности ждем его милости. А вы? Вы не на своем месте и вы — не один из нас! У себя дома, я уверен, вы можете сделать еще много хорошего. Немецким евреям не приходится опасаться погромов — и слава Богу! — вы позабыли всякий страх, только бы не забыли свою еврейскую сущность! Идите и будьте достойным евреем! Вчера я понял: у вас большое сердце еврея. И то, что вы теперь пришли к нам в минуту опасности, чтобы разделить с нами горькую участь, говорит о вашем благородстве. Но вы не один из нас. Вы из другого мира. Благодарю вас от всего сердца, и Бог вам за это воздаст. Для Бога что деяния, что помыслы — все одно. А теперь — идите!