Хаос - [56]

— Вам надобно научиться не упускать из виду целостный замысел. В России все подчинено великой русской идее, всё — и евреи, и немцы. Мне будет искренне жаль, если моя безмерная терпимость по отношению к лютеранской церкви приведет к взаимонепониманию.

Еще несколько секунд он не отводил свой тяжелый взгляд, потом не спеша повернулся и прошелся из угла в угол. Остановившись возле сбитого с толку бледного Боде, который за эту молчаливую паузу успел подняться, настоятельно порекомендовал:

— Господин пастор, вы же настоящий немец, так подумайте как немец о своем долге! Не смущайте вашу простодушную паству! Каждый немец в душе антисемит, не исключая и вас, конечно. И вас, да! Ваши принципы идут от головы, а не от сердца. К той просвещенности, той свободе духа, которая есть у нас, вы решительно не способны, равно как и к широте нашей натуры и наших взглядов. В решающий момент лично вы определенно будете способны поверить в небылицы о ритуальных убийствах и готовы подстрекать к погрому!

Боде потерянно озирался, не зная, что ответить на такую неслыханную инсинуацию.

— Господин пастор, — невозмутимо продолжал губернатор, жестом отсекая всяческие возражения, — я говорил с вами откровенно, как истинно русский человек. Я прошу вас — я, губернатор, — лютеранского пастора! В следующее воскресенье вы с церковной кафедры провозгласите — нимало не поступаясь своими воззрениями на христианскую любовь, — что исполнены величайшего доверия к правительству, что вы убедились: царское правительство руководствуется в своем отношении ко всем подданным принципами справедливости и мудрости, и что каждый, кто осмеливается оценивать или критиковать мотивы и действия властей, совершает предосудительную дерзость.

— Я не могу и не буду проповедовать подобное! — твердо возразил Боде.

— Я дал вам дружеский совет. Ваше дело, следовать ему или нет, — коротко отрезал губернатор.

Его губы поджались, из-под густых бровей пара угрожающих глаз метнула в пастора молнии. И так же внезапно грозное выражение лица сменилось благосклонной, почти добросердечной миной.

На прощанье губернатор пожал Боде руку и проводил его через весь вестибюль до парадных дверей. Жандармы вытянулись в струнку и взяли под козырек.

Уже в открытых дверях губернатор остановился и с улыбкой спросил:

— Там на аллее ваша дочурка? Ее узнаешь издалека по пестрому костюму няни. А еще дети у вас есть?

— Нет, Берта наша единственная.

Улыбка губернатора стала шире.

— Итак, господин пастор, — он перешел на деловой тон, — одно могу сказать вам в утешение: если с немецкой стороны не будет подстрекательства к погрому, то дело до того и не дойдет.

Губернатор попрощался, приветливо склонив голову, и смотрел вслед своему посетителю, пока тот шел по дорожке к высоким чугунным воротам. Боде испуганно вздрогнул, когда у него за спиной раздался зычный окрик губернатора на русском. Оказалось, приказ предназначался постовому со стороны улицы. Тот заполошно нырнул в свою будку, выскочил и, когда Боде выходил за ворота, встал перед ним во фрунт, крепко сжимая ружье.

Боде вежливо поднял шляпу.

Трубный глас

I

С бьющимся сердцем кандидат Остерман поднимался по узкой пыльной лестнице заднего корпуса. Низенькое газовое пламя и сейчас, еще до полудня, тускло освещало темную лестничную клетку и бросало слабый свет на замызганный указатель:

Редакция «Горна»

2-й этаж.

Слово «этаж» было несколько раз жирно зачеркнуто и сверху большими буквами написано: «бастион». Лучше и не выразишь, что этот путь ведет в цитадель непреклонных защитников всего немецкого и неколебимых истребителей всего инородного.

Конечно, кандидат Остерман, неверным шагом взбираясь по лестнице, тщательно оберегая свое черное пальто от неминуемого соприкосновения с облезлыми белеными стенами, не был в состоянии оценить таких тонкостей. Впервые ему довелось ступить под своды тех чертогов, где восседали мужи, представляющие — и во многом формирующие — общественное мнение. Теперь ему предстояло встретиться лицом к лицу с мужественными бойцами передовой христианско-германских ценностей, в этом объевреенном вавилонском столпотворении, которые первыми принимали на себя натиск битвы с надвигающейся погибелью и гласом трубы разрушали стены языческой крепости, где жрецы Ваала молятся идолу Мамоны.

С робостью и пиететом отважился он послать в редакцию свою рукопись «Развращающее влияние евреев». Сам себя он, конечно, тешил, что работа неплоха. Несколько грешила ученостью и избытком цитат из уже напечатанных статей по этой теме. Он тщательно проштудировал литературу по данному вопросу — разумеется, только ту, где авторы строго придерживались антисемитской направленности и давали гарантию достоверности фактов и независимости суждений. Он сделал выборку из Юстуса Бримана и Ролинга и углубился вплоть до Эйзенменгера с его «Разоблачением иудаизма»[13]. Композиционно работа была выстроена по накатанной схеме, основу которой составляли его школьные сочинения в гимназии в Пробствайде и которую он требовал соблюдать также и от своих учеников, рассуждали ли они о том, почему Рейн является любимой рекой немецкого народа, или выстраивали параллели между композицией «Орлеанской девы» и «Анабасиса» Ксенофонта. Итак, его работа была не лишена умеренного речевого пафоса и скупо выраженного воодушевления в конце каждого раздела, которое не может не учитывать автор или оратор, рассчитывающий на психологическое воздействие. А тщательно отобранные стержневые понятия, демонстрирующие тевтонскую решительность, напоминали, как с гордостью говорил сам себе Остерман, стиль Мартина Лютера. Он даже выписал целый ряд крепких словечек и выражений и систематизировал их в таблицу по ключевым словам, откуда мог просто черпать, когда его одолевало творческое рвение, чтобы передать переполнявшие его чувства.