Хаидэ - [57]

Он приблизил свиток к огню и шепотом нараспев стал читать:

— На трети пути от побережья Кин находится остров змееголовых людей. Они роют норы и живут в них, а передвигаются, поедая землю и извергая ее из себя сзади. Земля та лучшая, чтоб вырастить семена катамы, а в другой они не взойдут. Я Даориций пишу это со слов матроса, который один выжил после бури и спасся, когда змееголовые хотели удушить его и наполнить ядом, чтоб повесить на ветви дерева, как делают со всяким мясом. Сам же не видел сего, но остров ищу.

Он отвел свиток от лица и уставился на собеседника лихорадочно блестящими глазами.

— А вот еще… тут…

И рассмеялся, остановив сам себя. Свернул пергамен и аккуратно обвил его шнуром. Сунул в сумку.

— И сколько теперь у тебя свитков, саха?

— Я же говорил — не прост! Не про-ост… Угадал, парень. Пять полных мешков. Я попал в плен. И теперь не могу разобрать, что важно, а что нет. Потому что все вокруг — оно важно, понимаешь? Звезды, море, мой парус, и твой вырванный глаз. И то, что моя голова болит, когда приходит северный ветер, а от южного мне хочется смеяться. А у тебя так? Я теперь как верблюд. Таскаю свой горб и он только растет. И потому я всегда задаю вопросы. Понимаешь? Всякие. Где ты жил и куда ты идешь. Сколько женщин лежали под твоим телом и как именно оно веселило их. Как пахнут груди черной женщины и как — той, с востока, у которой кожа медная и глаза узкие, как две янтарных черты. Мой груз мне в радость. С ним я богач.

Нуба кивнул. Он понимал.

— Потому ты мне говори. Все говори, что сумеешь и чего не захочешь скрыть. Я не буду чиркать стилом, слушая тебя, все запишу потом. И хочешь, прочитаешь сам. Там, где будут слова о тебе, там будет написано — писал Даориций, а рассказал ему черный великан Нуба, победивший горного льва в честной схватке.

Нуба засмеялся посулам. И снова кивнул.

— Я понимаю твою страсть, саха. Все, что позволено мне судьбой, расскажу тебе, уважаемый. Можешь даже не писать там моего имени.

— Хорошо. Хорошо! Мы возьмем груз и отправимся в италийское море. А потом к горловине на понт Эвксин. Это длинный путь, при хороших ветрах два месяца луны. Видишь, мы не будем скучать. Тахтэ-нард, хорошая еда, иногда немного вина. Ветер в парусах, и по вечерам — твои рассказы и мои свитки.

Нам предстоит хорошее путешествие, друг мой.

И он не солгал, высокий старик с узким, как наточенное лезвие, профилем. Путешествие и вправду было хорошим.

Через десяток дней суденышко, носившее ласковое имя «Ноуша» (сладкая моя, говорил старик, посмеиваясь, слаще жен мне стал мой кораблик, потому имя ему женское, полное сладости), прибыло в небольшой порт на окраине черной земли. Там всего-то горстка хижин, обвешанных рыбацкими сетями. Но в одной, перед входом в которую томились, играя в кости, черные стражи, Даориция ждали тщательно упакованные мешки. Быстро мелькая полами парадного халата, он расхаживал по жаре, утирая пот над седыми корнями крашеной бороды, махал рукой, распоряжаясь. Когда полуголые носильщики под его наблюдением закончили погрузку, сказал Нубе, что помогал убирать сходни:

— В больших портах люду много, того и гляди шепнут, покажут, где что, ну и ограбят, бегай потом за правдой. А тут, и заплатил всего-ничего, а товар лежал тихо, ждал меня с ярмарки.

— Не побоялся, что продадут сами сторожа, уважаемый?

— Эти? — Даориций рассмеялся, глядя, как носильщики, кланяясь, убегают, унося в горстях и в концах канги сверкающие безделушки, — да кто ж им еще заплатит таким товаром, как я? То, что они стерегли, оно им скучно да пыльно — пергамены, бочонки чернил, семена в кожаных узелках, масла без запаха в маленьких тыквах. А блеск да красоту я привез с собой. Теперь они — главные богачи на весь свой дикий край. Бусы я вез сдалека, специально для этих краев.

— Ты умен, саха.

— Я стар и жизнь положил на торговлю. Вот обратно пойдем, там уж надо по-другому. Груз будет золото, да. Настоящие украшения, какие делают только кузнецы гипербореи. Драгоценный мед и очень теплые меха. И еще есть у меня мысль, есть.

Он осмотрел залитую слепящим солнцем палубу «Ноуши» и повлек Нубу к маленькому трапу.

— Пока не скажу. Пойдем, парень, надо посмотреть твою рану. Болит ли?

— Бывало сильнее.

— Парни отправились за пивом. Может, приведут девчонку, я позволил. Утром в море, — следующая девчонка уже будет белая и далеко отсюда. Пусть угостятся, монет я выдал. Так им легче будет в пути.

Приговаривая, усадил Нубу на свой коврик, сунул ему под голову низкую скамеечку. Осторожно отдирал конец повязки, смачивая ткань водой из миски. В тени у борта в маленьких клетках топтались куры, вскрикивая, негодовал петух. Даориций, орудуя маленькими шипчиками с наточенными лезвиями, аккуратно рассек концы ниток на плече и груди. Нуба полулежал, покрытый каплями пота. Нитки противно щекотали кожу изнутри. А купец, отряхнув руки, прошептал молитву и снял последний слой намокшей повязки, закрывающей половину лица.

Кашлянул и отвернулся, усердно комкая грязные тряпки и суя их в кучу хлама. Нуба поднял руку. Там, где раньше был глаз, горячий ветерок трогал кожу непривычно и так же противно, как шевелились нитки внутри живой кожи. Следом за ветерком он ощупал бугристый шрам на скуле и ноющую глазницу, которая в ответ на прикосновение взорвалась вспышкой боли.