Хадж во имя дьявола - [68]

Вспоминая об Адаме Газе, который гадал на бобах, я вспомнил совершенно загадочное происшествие, ставшее впоследствии легендой. Но дело в том, что я лично знал одного из действующих лиц в этой легенде, и событие, можно сказать, происходило при мне.

В камере тогда сидело человек сто, не менее. Спали прямо на бетонном полу, не просыхающем от пота. А сидели здесь самые разнообразные люди: и обыкновенные карманники, и убийцы, и растратчики, и даже конокрады — профессия ныне устаревшая. Но среди всех выделялся Лева Терц, шулер самого наивысшего класса. Карты в его руках казались живыми существами, а пальцы — своеобразными магнитами, притягивающими эти карты или наоборот, выталкивающими их из колоды. За что сидел этот человек, я уже сейчас не помню. Впрочем, я не так уж и обращал внимание на него. Мало ли в тюрьме шулеров, и, кроме того, я не любил карты и с удивлением наблюдал за игроками, просиживающими за картами дни и ночи. Но дело не в этом…

Однажды утром, еще до проверки, в камеру ворвался целый отряд надзирателей и начал активно осматривать и простукивать стены и решетки. А решетки вообще осматривались под огромной лупой. Прутья пытались вертеть, дергать вверх-вниз, но решетка оставалась незыблемой. И только на проверке мы узнали, что у нас из камеры пропал человек. Его нашли лежащим на плитах тротуара за стеной. Конечно, это еще не побег. Вырвавшись из камеры, он остался на тюремном дворе. Но он разбился, у него был поврежден позвоночник, голова, ноги и руки, как будто он действительно спрыгнул с третьего этажа. Всю камеру таскали на допросы и спрашивали, что и кого видели в камере в эту ночь. Но, конечно, никто ничего не знал, и не потому, что действовала круговая порука, а потому, что действительно никто ничего не знал. Если бы кто-то что-то знал, я бы знал тоже. Но как все это произошло? Дело в том, что если бы он как-то договорился с ключником, и тот бы выпустил его из камеры, то ему еще бы надо было выйти из коридора и из корпуса. Но даже это не дало бы ему свободу. Он остался бы в тюремном дворе. А стены в камере были трехметровой толщины. Если отбросить некую информацию о людях, проходящих сквозь стены, то через окно, затянутое двойной решеткой, пройти было и вовсе невозможно. Но вместе с тем факт оставался фактом. Человек бежал. Он прошел сквозь стену или сквозь решетку и прыгнул вниз. Его нашли на тротуаре под камерой. Этот человек и был Лева Терц.

Я бы не узнал об этом ровно ничего, кроме того, что знали все если бы не один комический случай. Камеру повели в тюремную баню, а перед входом обильно мазюкали серно-ртутной мазью и какие-то капли попали совсем не туда, куда надо. На следующее утро я пришел в ужас, вспомнив, что брал курить из рук одного немца, про которого говорили, что у него какой-то особый скрытый сифилис. Ну, конечно же, я знал обо всех проявлениях этой знаменитой болезни и знал, что то, что возникло, никак не похоже на сифилис и вообще ни на что. Я начал стучать в дверь

Конечно, одного заявления, что тебе нужен врач, недостаточно. Для надзирателя это просто пустой звук, и он потребовал, чтобы я продемонстрировал болезнь и, надо сказать, что демонстрация имела успех. Дело в том, что в тюрьмах страшно боялись заразы. Заключенные могли благополучно издохнуть от чего угодно но только не от заразы. Тут вся тюрьма поднималась на дыбы. Меня срочно доставили в тюремную больничку, где единственным настоящим врачом был доктор Готлиб Кюн, немец с Поволжья. За что его посадили, тоже не помню, но мне кажется, именно за то, что он был немцем, да еще с Поволжья. Он очень смешно коверкал русский язык, вставляя в свои вполне грамотные фразы знаменитые форшляги, то есть, называя ряд вещей, так сказать, своими именами. Он очень внимательно осмотрел меня и поднял палец.

— Это есть отшень показательный случай.

Однако я рассказал ему насчет немца, сидящего в камере, но он отрицательно покачал головой:

— Я его узнал. Это есть Отто Мюнцер, у него не есть льюис, у него есть геморрой. А вот второй ваш пояснений есть правильный, медицинский вариант. Мы будем вас вылечивать.

Он был очень разговорчив, этот немецкий доктор.

В первый же вечер я говорил с ним о Гете, Реглере, о Фейхтвангере. Кстати сказать, я пролежал в больничке почти два месяца только потому, что Готлибу было не с кем говорить. На второй день он таинственно мне сказал, что в больничке, в специальном боксе лежит секретный больной, который, как он сказал, «хотел совсем убегать из тюрьма»…

В этом боксе, в крошечной комнатушке без окон, в лубках, сделанных из досок, лежал Лева Терц. В этот час он был в сознании и пытался улыбнуться.

— Дай закурить, — тихо проговорил он, стараясь не шевелить губами.

Я посмотрел на доктора Готлиба. Он вытащил большой кожаный портсигар и положил на тумбочку пять папирос. Это были дешевенькие гвоздики, не то «Ракета», не то «Бокс». Но, закурив их после махры и самосада, я сразу почувствовал особый медвяный аромат табака. Терц несколько раз затянулся, и его глаза просветлели.

— Что случилось? — так же чуть слышно спросил его я.

Он показал глазами на папиросу, я дал ему еще затянуться и еще, и он начал говорить: