Вокруг имени Юлия Самойлова еще при жизни возникали всяческие легенды и домыслы. Но что достоверно: предстал однажды в качестве особы, приближенной к императору — и без кавычек, то бишь к Великому князю Владимиру Кирилловичу. С присущей ему энергией он организует филиал монархического «Имперского Союза Ордена…». Дальше — больше. По приглашению «соратников» побывал в США. «Ну и что Америка! — козырял он в ответ. — Страна как страна. Ничего особенного…»
Со временем я все больше убеждался, что Юлий Самуилыч, войдя в роль капитана некоего пиратского брига еще в детские годы, так уже, к счастью, и не выйдет из нее. Как из образа, подобного тому собирательному облику конквистадора из любимого им Гумилева, что, «бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет».
Для полного счастья ему, может, именно не хватало этих самых злополучных «брабантских манжет». Может, и роман-эпопея его о том же: мальчик из обеспеченной еврейской семьи, начитавшись книг, бежит на волю, в «пампасы» — добывать себе сокровищ, но попадает в организованную фронду и становится идейным контрабандистом.
Теперь тысячестраничная рукопись эпопеи «Хадж во имя дьявола» гуляет по издательствам без надежды на успех. Мне, как редактору первой части романа, изданной в 1992 году, хотелось бы отметить, что роман написан в лучших традициях художественной беллетристики и, несомненно, явится откровением очевидца — на фоне моря разливанного скороспелой криминальной литературы.
Герои, а вернее антигерои, большинства произведений Самойлова настолько замордованы бесчеловечным режимом 30 — 50-х годов, что и… «Кошмары земные» — так называется один из его рассказов. Но это не просто живописания очевидца — автор как бы предупреждает нас, что генетическая память поколений не трансформируется, не исчезает сама по себе и те кошмары по-прежнему тяготеют над нами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
С чистым и ясным словом пришел Ю. Самойлов к читателю. У него не встретишь самодовлеющих, неопределенных эпитетов и кудреватых метафор. Как рачительный хозяин, он отбирает точные, нужные слова, тщательно отсеивая их от плевел. Хотя за словом в карман не лез и порой мог разразиться витиеватой тирадой, что явно служило не самоцелью, а лишь данью некоей моде.
Не встретишь у него и ненормативной лексики, столь любезной сердцу современных авторов. В этой связи стоит обратить внимание на один из его лучших рассказов «Нюрка», где автор буквально балансирует на грани между заурядной бытовой пошлостью и художественным откровением. Чувство меры и такта берут в конце концов верх. Кстати, опубликован он был в журнале «Урал» (1989 г.).
Сквозная тема его главных произведений неизменна — лагерная. Но для современной истории России лагеря настолько же характерны и значимы, как, скажем, статуя Свободы для той же Америки.
Валерий Климушкин.
Шла картина о цыгане Будулае. И вдруг в момент, когда в кузню, где работает Будулай, приходит его сын, которого он еще не знает, на лице Будулая появилось какое-то знакомое мне выражение, и киноартист стал похож на человека, которого я знал лично: то же зловещее и таинственное выражение и высокомерие, застывшее в странном изломе нависающих бровей, как будто цыган знал что-то такое, что не мог знать никто, кроме него. Да-да, я вспомнил: это был Адам Газ, сидевший с сыном в одной камере. Старик постоянно гадал, выбрасывая из кружки горсть пестрых бобов. Бобы раскатывались в разные стороны, собирались в отдельные кучки, а цыган водил толстым, изуродованным пальцем и что-то бормотал. На самое главное заключалось в том, что цыган гадал только на себя и никогда никому другому. Я несколько раз пытался узнать, в чем же суть гадания и как эти пестрые, похожие на узорные пуговички бобы привязаны к человеческим судьбам. Но цыган только усмехался и переводил разговор на что-нибудь другое. Ну, конечно же, я очень далек от мистики или, вернее, от того, что, не знаю уж почему, зовется мистикой. А тюрьма — это все-таки своего рода этнос, у которого есть свой язык, свои внутренние отношения, лидеры, религия и свои легенды.
Вспомнив об Адаме Газе, который гадал на бобах, я вспомнил и один таинственный случай, ставший впоследствии легендой. Но дело в том, что я знал одного из действующих лиц в этой легенде, и дело, можно сказать, происходило при мне.
В камере тогда сидело человек сто, не менее. Спали прямо на бетонном полу, не просыхающем от пота. А сидели здесь самые разнообразные люди: и обыкновенные карманники, и убийцы, и растратчики, и даже конокрады, профессия, так сказать, устаревшая. Но среди всех выделялся Лева Терц, шулер самого наивысшего класса. Карты в его руках казались живыми существами, а пальцы — своеобразными магнитами, притягивающими эти карты или, наоборот, выталкивающими их из колоды. За что сидел этот человек, я сейчас уже не помню. Впрочем, я не так уж и обращал внимание на него. Мало ли в тюрьме шулеров, и, кроме того, я не любил карты и с удивлением наблюдал за игроками, просиживающими за картами дни и ночи. Но дело не в этом…
