Хачатур Абовян - [62]

Александр Ерицян, который опубликовал этот документ, установил по делам синода, что «Нерсес не услышал просьбу Абовяна, решил — Мариам, как по своей воле вышедшую замуж и по своей же воле оставившую мужа, навсегда лишить права вновь бракосочетаться, а ее муж, невинный в этом деле, по распоряжению синода уже вступил в брак». Ерицян с оттенком гадкого двусмыслия и желая оправдать это инквизиторское решение палачей из синода говорит: «Рассказывают, что сам Абовян был в числе сочувствовавших Мариам и был причиной развода и вообще наш ученый господин имел очень неполное представление о брачных правилах других».

О, мудрый национал-клерикальный Дон Базилио, как ты подл!

Не потому, конечно, Абовян вмешался в дело Мариам, что был в ней заинтересован, — у нас нет никаких к тому оснований. Он развивал демократическую идею личного достоинства, идею равенства, идею эмансипации личности и совершенно естественно пришел к идее женской эмансипации. Разве возможно освобождение личности без равенства женщины и мужчины? Разве мыслимо личное достоинство там, где мужчина поставлен в такие исключительно привилегированные условия, как муж Мариам, а женщина порабощена до того, что безо всякой вины подвергается насильственному пожизненному воздержанию? Разве можно надеяться на возможность просвещения от учреждения, способного узаконить такой нечеловеческий порядок? Абовян еще в университете мечтал видеть женщин своего народа эмансипированными хотя бы до степени тех немок, которых он наблюдал в Дерпте. Каково же было его разочарование, когда он даже элементарных человеческих прав для одной женщины не мог вырвать из хищных лап церковных коршунов.

Этому заступничеству Абовяна я придаю принципиальное значение, тем большее, что в этом вопросе Абовян оказался на удивительно близком расстоянии от магистрального пути русской революционной литературы. Почти одновременно Абовян в Эривани, а Герцен, Белинский, Огарев и другие — в Москве и Петербурге были заняты размышлениями о судьбах женского равноправия. Письмо Абовяна было написано Нерсесу в середине года, а в ноябре появилась первая часть романа Герцена «Кто виноват». Герцен решает проблему, широко пользуясь опытом мирового социалистического движения, испытывая на себе влияние утопических построений Сан-Симона и Фурье. Абовян далек от культурных центров, обреченный на одиночество, он сам додумывает и логически развивает демократические идеи, поэтому его решение локально, еще не обобщено, еще не оплодотворено европейской мыслью.

Тем не менее это единовременное обращение к проблеме женского равноправия поразительно.

И не могло быть в глазах Абовяна ничего более позорящего Нерсеса, чем его решение по этому делу. Нерсес одним росчерком пера обнажил весь бесстыдный агрессивный обскурантизм церковной схоластики. Абовян очнулся, всякие иллюзии отлетели, он принялся еще энергичнее за занятия со своими учениками.

С Нерсесом у него было еще одно столкновение, которое менее принципиально, но не менее решительно разоблачает этого двуличного лицемера.

Когда Нерсес проездом в Эчмиадзин приехал в Эривань, Абовян встретил его вместе со своими учениками, и на приеме ученики приветствовали Нерсеса речами[19]. Хитрый поп решил блеснуть просвещенностью и обещал группу учеников Абовяна послать в Европу усовершенствоваться. Абовян был охвачен понятным энтузиазмом, ждал с нетерпением и усердно готовил своих учеников к поездке.

Через несколько месяцев ученики не только овладели грамотой, но и свободно говорили на немецком языке. Абовян доложил об успехах своих учеников и просил назначить срок отправки. Нерсес отговорился перегруженностью.

Абовян, не ослабляя энергии, продолжал подготовку учеников. Прошло еще несколько месяцев. Дела у Нерсеса не кончались, но Абовян не терял надежды и ждал.

«Проходит почти год времени, — рассказывает Налбандян со слов Гегамяна, одного из учеников Абовяна, который был в числе ожидавших, — а Нерсес не выберет досуга решить их судьбу». Абовян, как человек с горячим и энергичным характером, видя неопределенное состояние своих учеников решается ехать в Эчмиадзин, чтобы выслушать решительное слово католикоса. Но какое несчастье для нации — католикос не имеет времени думать о просвещении нации, его рука не устает писать собственноручные распоряжения разным иереям по разным приходским делам, преосвященный отец не имеет времени обращать внимание на пользу армянского народа, на дело умственного развития его дорогих детей» — так издевается Налбандян над героем армянских национал-каннибалов.

«Не имел времени»? Чем же был занят этот вождь бездельников? Склокой. Он занимался сведением мелких счетов со своими подчиненными. Когда Абовян пришел к нему — склока была в полном

разгаре.

«Абовян до села Паракар (это на полпути между Эриванью и Эчмиадзином — В. В.) имел еще в душе какую-то надежду, но чем ближе он подъезжал к монастырю, тем усиливались сомнения в нем, его душа предвещала неудачу».

Еще бы!

Рассказ Гегамяна в передаче Налбандяна так разительно напоминает рассказ Боденштедта, что приобретает значение биографического факта первостепенной важности для понимания Абовяна. Должно быть Абовян физически чувствовал мрак и варварство, приближаясь к стенам монастыря.