В Чурьяк Гурко со штабом прибыл вслед за козловцами и казачьей бригадой. Ни словом не упрекнув начальника колонны за задержку, убедился лично, вины Рауха в том нет, солдаты сделали все, что могли. Иосиф Владимирович велел немедленно выслать в Негошево для прикрытия выхода из Чурьякского ущелья Преображенский полк, а Козловский — в Потоп.
Нарядив офицера связи с пакетом к главнокомандующему, Гурко стал ждать сведений от других начальников отрядов.
Сообщения поступали неутешительные. Преодолев Умургачевский перевал, правая колонна хотя и заняла Желяву и Буково, но ценой великих потерь. И не в бою — османы даже не пытались оказать сопротивление — ненастье едва не погубило архангелогородцев.
Генерал Вельяминов рапортовал: «Едва выступили с бивака, полил дождь. Шинели промокли, отяжелели… Дорога на перевал перешла в узкую заснеженную тропу. Колонны растянулись в длинную цепь, дождь сменился морозом и ветром, шинели сковало в железо. Отдать распоряжение о привале, дабы солдаты обсушились у костров, не мог. Колонна не обеспечена топорами, а лес крупный, буковый. Еще хуже было на вершине. Сбились с пути, снег заметал следы… Спасли болгары, они явились на помощь, вывели на тропу, увезли обмороженных…
Не обрадовало и сообщение начальника левой колонны генерала Дандевиля. Не дойдя до перевала, он, в силу ненастья и бездорожья, дал приказ возвращаться на исходные позиции…
Немного утешили Иосифа Владимировича преображенцы и козловцы. После небольшой стычки Преображенский полк занял Негошево, а Козловский вступил в Потоп и Телешкину.
Обогнав преображенцев, казачья бригада вырвалась на Софийское шоссе, парализовав передвижение турецких обозов.
В штабе генерала Гурко срочно пересматривались прежние диспозиции. В помощь преображенцам на позиции у Негошево бросили измайловцев и гвардейских стрелков, а из Потопа подтянули два батальона козловцев.
Под прикрытием негошевского заслона в разыгравшийся снежный буран двинулись в Забалканье главные силы отряда Гурко.
Фирман султана провозгласил Сулейман-пашу главнокомандующим балканскими войсками. Но по этому поводу Сулейман горько высказался:
— Великий султан Абдул-Хамид однажды даровал мне титул сердер-экрема, но вторым фирманом он пожаловал званием главнокомандующего Мехмет-Али-пашу. Не ответите ли вы, мои достойные военачальники, отчего милостив великий Султан к Мехмету? Не потому ли, что зацепился за Рущукский четырехугольник, как тонущий за спасателя?
Под пристальным взглядом прищуренных глаз Сулеймана потупились турецкие генералы, а тот с новым вопросом:
— Не вмешайся военный совет в Стамбуле, когда мы гнали генерала Гурко из Долины Роз, сегодня не встал бы вопрос, как быть. Скажи мне, храбрый Дари-Кура, какой план вынашиваешь ты?
— Мудрый сердер-экрем, — турецкий военачальник нахмурил широкие брови, согнутым в крючок пальцем ткнул в карту, — нам остается нанести ответный удар, и в Софии устроить гяурам вторую Плевну.
— А что посоветуешь ты, славный Шакир-паша? Выдвинув к Ташкисену таборы Векер-паши, ты поступил благоразумно.
Кругленький чернобородый Шакир-паша на похвалу не отреагировал.
— Гурко обошел позиции у Араб-Конака, его дивизии угрожают встать за нашей спиной. У нас один выход — отойти. Я усилил заслон Бекер-паши, но на его девять таборов навалились тридцать восемь батальонов.
— Но Бекер-паша держится.
— Это ему удается, потому что Гурко осторожен. Он опасается нашего контрудара от Софии и Татар-базарджика.
— София должна стать для гяуров Плевной, сердер-экрем, пока не укрепят Адрианополь.
— Гурко сковывает наши силы, — снова заговорил Сулейман-паша. — Вам, Дари-Кура и Шакир-паша, вручена судьба софийской армии.
— Вессель-паша не должен позволить генералу Радецкому прорваться через Шипку.
Сулейман кивком головы дал понять: разговор окончен.
Перед Силантием Егоровым лежало снежное поле, за которым темнели траншеи турок — первая, вторая линии…
Громыхали орудия, и снаряды накрывали позиции. Когда стреляли русские батареи, фонтаны земли и грязного снега вставали над турецкими траншеями; огонь открывали османы — турецкие снаряды ложились в расположении гвардейцев. И тогда, Силантий это знал, кого-то санитары понесут в лазарет, кто-то навеки останется лежать в чужой земле.
И ему от этого делалось неуютно. А ведь он, крестьянин, любил, как пахнет поднятый лемехом первый пласт земли и от него поднимался едва приметный пар. А от земли, поднятой снарядом, пахло порохом.
Под орудийным обстрелом Силантий не чувствовал холода, беспощадно вдавливал свое тело в снег. Разрывы снарядов, визг картечи заглушали ружейную стрельбу, крики.
Полки давно ждали сигнала к атаке, а она задерживалась. Гвардейцам невдомек: генерал Раух, не решившись отдать команду, запросил согласия генерала Гурко.
Едва заметно начали сгущаться сумерки. У Егорова зародилось сомнение, а пойдут ли они сегодня в наступление? Неужели и завтра валяться в снегу?
Не успел как следует подумать об этом — заиграл сигнал к атаке. Затрубили рожки, забили барабаны. Превозмогая робость, а она почему-то всегда одолевала Силантия в первые минуты перед штыковой, Егоров подхватился, побрел по колено в снегу через поле. Наступление преображенцев с фронта, с фланга поддержали волынцы.
