Для Поликарпа Саушкина и других защитников Шипки опаснее турецких атак, орудийного обстрела и голода оказались морозы с пронизывающими до костей ветрами.
Завывает по-волчьи непогода, навевает тоску. Укутает солдат голову башлыком, а шинель не греет. Сапоги железными от мороза становятся, как ни топчись, как ни пританцовывай, а мороз пальцы ног прихватывает. Солдату бы устилку из соломы да портянку суконную, а откуда их взять?
«Терпелив народ российский, — подумал Саушкин, — ан до поры». И не раз вспоминал Поликарп слова Халтурина: «Аль нужна война народу русскому. Сколь их, горемык, поляжет в землях чужих… Одно и оправдание — свободу болгарам добывать идут», — думал Саушкин.
В воскресную ночь выпало Дьячкову и Сухову в пикете стоять. Разводящий унтер увел Сухова, а Дьячкову сказал:
— Ты, Василий, Сухова сменишь, я за тобой зайду…
Рядом с Дьячковым в землянке Саушкин грыз сухарь, водой запивал. Стены землянки влажные, а солдат, что сельдей в бочке набилось, оттого дух тяжелый, спертый. Кому места на нарах не досталось, спят сидя. Стонут, бормочут. Запрокинув голову, один из стрелков храпит с надрывом. Солдаты возмущаются:
— Толкните его!
Шинель у Саушкина взмокрела, если выйти на мороз, колом встанет.
Рядом с Поликарпом два стрелка, попахивая махоркой, переговариваются. Табак злой, в горле дерет.
— Назвали чудно, Шипка, Шипка. Аль горы как шипы?
— Не-е, в этих горах шиповника много.
— У нас в Перми красотища, в лесу ягоды, грибы.
— Пермяки — соленые уши, — беззлобно подтрунил второй стрелок.
— А почему так кличут? Вот, говоришь, а сам не знаешь! В Устюжине соль мололи, и пока мужики за загорбки кули погрузят, за ушами соль пластом. А ты из Нижнего Новгорода? Ярмарки у вас богатые.
— На всю Россию! Купцов съезжается видимо-невидимо, не только из дальних и ближних мест, но и чужеземцы. Товары, какие душе угодно, были бы деньги. А уж веселье, гуляй, не хочу: гусельники, скоморохи, дудочники, карусели, кабаки. Девки, бабы разнаряженные, одна другой краше.
— Мда-а-а! Я три года как из деревни, путем с девками на игрищах не побаловал. А бабы у нас!..
— А бабы, они везде бабы, а откуда женки ведьмы?
— Дак от мужика. Кабы не пил да кулаками не потчевал, и жена добра была бы.
— Истинно. Я-то свою любить буду.
В углу хихикнули:
— Нашему теленку волка бы съесть. Мне, братцы, кажинную ночь снится, будто я за сохой иду, а баба снопы вяжет.
— А мне более вспоминается обмолот, как цепа стучат и пыль, в горле щекочет. Батя мой зерно меркой в закром ссыпает, гадает, хватит ли до нового урожая.
Кто-то завел песню:
— Ах ты зимушка, зима…
Открылась дверь, ворвался клубок морозный.
— Че возом едешь?!
Солдат, сменившийся с караула, выбивая зубами дробь, умащивался. Потом зашептал:
— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да придет царствие твое… — Солдат крестился истово. — И прости нам долги наши, яко и мы прощаем должникам нашим…
Саушкин подумал: «Лавочник долгов не прощает».
Дьячков воротник шинели поднял.
— Поспать маненько до смены.
Но не успел глаз сомкнуть, как в землянку ввалились подполковник Депрерадович и жандармский офицер. Солдаты вскочили, вытянулись. Жандарм спросил хрипло:
— Кто из вас Саушкин Поликарп?
— Я, ваше благородие!
— С Патронного?
— Так точно!
— Что же ты, сукин сын, со смутьянами знался, в кружке недозволенные речи слушал? Думал, удастся в солдатах от каторги укрыться? Одевайся!
Взял Поликарп пустой вещмешок, усмехнулся невесело:
— Значит, без меня Шипку защищать.
— Не митингуй, выходи! — прикрикнул жандарм и толкнул Саушкина к двери…
Увели Поликарпа, зашумели стрелки:
— Вот те раз, все более помалкивал, а вишь, политический.
— Ошибка вышла.
— Жандармам видней, на то они и жандармы, государева опора.
— Может, кто из наших донес?
— Не, из Петербурга жандарм…
Долго не могли успокоиться солдаты. Василий все о Саушкине думал. Пришел разводящий.
— Поспал, Дьячков? Ну, я чуток отогреюсь и отправимся Сухова сменять.
А Сухов в пикете совсем закоченел. Переминался с ноги на ногу, пританцовывал, всматривался, не проглядеть бы врага. Однако тихо вокруг, только шумит зимний лес. В такую погоду турок в деревнях отсиживался либо в землянках прятался. На Лысой горе османы костры жгли, отогревались. Пальнут из пушек для острастки и снова затишье…
Ветер врывался на перевал, валил с ног. Ярко светил месяц, мороз продирал. Будто остановилось для Сухова время. С Лысой горы рявкнуло орудие и картечь с визгом расколола небо. На горе Святого Николая перекликнулись болгарские дружинники.
Прислонился Сухов к камню-валуну, закрыл глаза и как наяву перед ним давнее: мать привела его в деревне к бабке. Гудел лес за околицей, а он трясся от страха. Бабка поглаживала его по голове, успокаивала, под печью почесывался, хрюкал от удовольствия поросенок, в избе пахло хлевом… Бабка приговаривала: «Всякое дыхание да хвалит Господа».
Нежданно пришло к Сухову тепло, и он, сам того не учуяв, заснул. Пришли Дьячков с унтером, окликнули. Не отозвался солдат. Василий тронул Сухова, отшатнулся:
— Замерз!
Разводной перекрестился:
— Еще одного солдата Бог прибрал. Заступай в пикет, Дьячков!
