Гуляш из турула - [4]

То, что охоты на турула мне не избежать, я осознал, разглядывая рекламку, которую я вынес из пивной «Ланцхид»[5] на улице Фё прямо у туннеля под горой — той самой, на которой и расположен замок, где петушится знаменитый турул. Такие листки лежат чуть ли не во всех забегаловках, они отлично заменяют книжные закладки. Можно набрать их целую кучу, они напичканы рекламой, поэтому, если только вы не являетесь коллекционером или антропологом, не стоит обращать на них внимание. Этот листок, однако ж, заинтриговал меня, поскольку рекламировал несуществующий продукт — «Турул-колу». На траве в позе, знакомой нам по импрессионистским полотнам, сидит группка людей, потягивающих «Турул-колу» из бутылок типа польских, из-под «бормотухи». Идея «Турул-колы» — незаурядное сочетание венгерской традиции (турул) с космополитической современностью (coca-cola). Создавая «Турул-колу», креативщики из какого-то рекламного агентства гениально соединили локальное с универсальным. С помощью одного простого приема они показали путы, сковавшие современные пост-коммунистические общества: глобалистский капитализм, исключающий все оригинальное и последовательно идущий к унификации, а также национальную традицию, от которой страны этой части Европы не в силах избавиться. Груз традиции призван уравновесить чудовищную тяжесть обрушивающейся на наши головы массовой культуры. Тем временем оба груза тянут нас вниз.

Пивная «Ланцхид» — одна из моих любимых забегаловок, потому что она вне пределов досягаемости турула и кока-колы. Это местный кабачок, увешанный старыми снимками, афишами довоенных венгерских фильмов и фотками классиков блюза, поскольку хозяин, толстый Роби, питает сильную слабость к музыке, что очень хорошо слышно. А кроме того, Роби, прежде чем я успеваю что-либо заказать, спрашивает по-польски: «Пивка?» — и, не дожидаясь ответа, ставит передо мной стакан «Дреера».

«Ланцхид» — не место ни для тренди-клабберов, строящих свою жизнь по подсказкам дармовых журнальчиков «Pesti Est» и «Exit», ни для любителей приправленного красным перцем шпика, ни для туристов, с путеводителем в руке разыскивающих самый дорогостоящий ungarische gulasch suppe. Нету здесь ни супа-гуляш, ни паприкаша, зато есть вино, пиво и палинка. Всякий раз, когда я выпиваю там слишком много пива, меня отрезвляет неизменный цитрусовый освежитель в туалете. Отуманенный, иду в туалет, останавливаюсь, слегка пошатываясь, над унитазом и внезапно ощущаю настоящий катарсис. Синтетический лимон ввинчивается мне в ноздри, и мой ум вновь становится ясным и аналитическим.

Заведение Роби, со своими скатертями в красную клетку на столах, слегка подделывается под kisvendégő[6]. Такие скатерти характерны для маленьких дешевых столовок с простой, быстрой и сытной кухней. Таких, как «Кадар» на площади Клаузал, открытая только с полдвенадцатого до полчетвертого, так как ее единственная цель — незамедлительно и хорошо накормить. В «Кадар», не имеющей ничего общего с Яношем Кадаром, меню написано на листке бумаги, лежащем на столе, а блюда подает официантка в классических сапожках на шнуровке, с открытой пяткой и носком, какие носили когда-то продавщицы всех кооперативных магазинов и столовок в странах Восточного блока.

Расплачиваться следует при выходе, у накрахмаленного официанта, которому нужно искренне исповедаться в том, что было съедено, а он тем временем на крохотном кассовом аппарате выбивает сумму, высчитывая с нас за суп, второе, ломтики хлеба и стаканы содовой воды. Иногда в очереди к нему толпится молодежная англоязычная экскурсия — по всей вероятности, харчевня «Кадар» удостоилась абзаца в каком-нибудь путеводителе Паскаля или «Lonely Planet».

Кассир поразительно похож на старого Марлона Брандо, и это располагает к размышлениям, кем он был, прежде чем угодил в «Кадар». Может быть, моряком? К завсегдатаям он приближается враскачку, широко расставляя ноги, и, присев к столику, с явным усилием начинает разговор — будто делает это по долгу службы, и, вероятно, так оно и есть. А может, это походка не моряка, а спортсмена, страдающего ревматизмом? А вдруг он — бывший борец, как официант из «Хоргастанья»[7], превосходного рыбного ресторана на той же улице, что «Ланцхид», тот самый, который всегда интересуется, что у меня новенького, как поживаю и почему больше не прихожу со всякими разными девушками. В «Хоргастанья» подают рыбацкий суп из сома, он нежнее и вместе с тем выразительнее, чем классический суп из карпа, всегда слегка отдающий тиной. Лучше всего он в версии «korhely», то есть для жертв похмелья: с лимоном и сметаной, которые придают ему свежесть и легкость — редкие для венгерской кухни свойства.

В Марлоне Брандо с площади Клаузал ощущается какое-то невероятное достоинство; из верхнего кармана его белого, как у парикмахера, кителя торчит несколько ручек, которыми он, однако, ничего не подписывает, не выписывает счетов, неизвестно, пишут ли они вообще. Эти ручки — как планки орденов, лишенные какой бы то ни было практической функции, существующие только затем, чтобы их все видели. В нижнем кармане кителя Брандо носит огромное черное кожаное портмоне — щит и меч венгерского кельнера. Такое портмоне открывается небрежным жестом, в нем помещаются банкноты покрупнее, чем форинты; без сомнения, поместилась бы и толстая пачка старых французских франков или румынские пластиковые леи крупных номиналов. Официант в венгерском ресторане оперирует в основном банкнотами, поскольку самая мелкая бумажная купюра — двести форинтов, а счетов здесь меньше чем на тысячу не бывает. Плюс причитающиеся ему десять процентов чаевых, что позволяет округлить сумму.