Гуд бай, Берлин! - [9]

Волков – наш учитель физкультуры, и он, конечно, тоже любит толкать речи. Все физруки, которые у нас до сих пор были, страшно много говорили. У Волкова по понедельникам всегда Бундеслига, по вторникам обычно все еще Бундеслига, по средам – Лига чемпионов, а по пятницам он уже в предвкушении очередного матча Бундеслиги и выдает детальный анализ положения команд. Летом Волков иногда высказывается по поводу гонки «Тур де Франс», но, заговорив о допинге, всегда быстро возвращается к более важной теме, а именно: почему в футболе, к счастью, допинга никто не принимает. Потому что в футболе это ничему не поможет. Таково личное мнение Волкова. Но все это никогда и никого не интересовало. Дело вот в чем: Волков толкает речи, пока мы нарезаем круги вокруг футбольного поля. Сам он в потрясающей форме, хотя ему точно лет семьдесят или около того. Он всегда трусит где-то впереди и болтает. Волков всегда начинает так:

– Мужики!

Следующие десять метров молчит, а потом вдруг:

– Дортмунд.

Еще десять метров.

– Что-то у них не идет…

Еще десять метров.

– На своем-то поле… Прав я или так и есть?

Двадцать метров.

– А ван Гал-то, старый лис! Это будет точно не воскресная прогулочка…

Парам-парам.

– А вы как полагаете?

Еще сто метров. Естественно, никто ничего не отвечает, потому что бежим мы уже двадцатый километр, и только Ганс-Нацик, тупой футбольный фанат, который, обливаясь потом, пыхтит где-то в хвосте, бывает, проорет:

– Оле-оле-оле! «Герта» – чемпион!

Это взбесило даже старого болтуна Волкова, и он наворачивает еще кружок, чтобы Ганс снова оторвался, а потом поднимает палец и кричит дрожащим голосом:

– Шимунич! Джо Шимунич! Вот главная ошибка.

А Ганс орет где-то в хвосте:

– Знаю! Знаю!

Волков прибавляет темпа и бубнит себе под нос:

– Шимунич, черт возьми! Хороший защитник. Нельзя было продавать. Это же потеря позиций. Шимунич.

Уже только поэтому все страшно рады, когда у нас на физре прыжки в высоту. Хотя, наверное, прыгали мы в тот день просто потому, что у Волкова очень сильно болело горло, и он все равно не мог бегать и болтать одновременно – а максимум только бегать. Когда у Волкова горло болит средне, он болтает слегка поменьше. Когда Волков при смерти, у нас отменяют урок. А когда у него горло болит очень сильно, он просто молча бегает вокруг поля.

Мы прыгали, Волков записывал наши результаты в черный блокнот, сравнивал их с прошлогодними и хрипел, что тогда результаты были аж на пять сантиметров выше. А рядом с площадкой для прыжков, как я уже говорил, сидели девчонки и слушали фрау Байльке. На самом деле они, конечно, не слушали ее, а смотрели на нас.

Татьяна и ее лучшая подруга Натали устроились подальше от фрау Байльке. Они там перешептывались. А я сидел как на горячих углях. Мне очень хотелось, чтоб очередь дошла до меня прежде, чем фрау Байльке закончит свою лекцию. Волков устроил нам соревнование: планка изначально стояла на высоте метр двадцать, кто не мог перепрыгнуть – выбывал. Потом планку поднимали на пять сантиметров выше и так далее. С метром двадцатью не справился только Хеккель. У него нереально большое пузо (оно у него уже в пятом классе было) и спичечные ножки. Неудивительно, что Хеккель не может ни на сантиметр оторвать свою тушу от земли. Вообще он по всем предметам не очень, но с физрой у него полная жопа. У Хеккеля ко всему еще и дисграфия, поэтому на немецком ему не засчитывают ошибки в правописании, и в сочинениях он может их сколько угодно делать. Ему засчитывают только содержание и стиль, потому что у него болезнь, с которой он ничего поделать не может. Но вот интересно: а разве он может что-то поделать со своими спичечными ножками? У него отец – водитель автобуса, и он выглядит совершенно так же: слон на ходулях. Поэтому, строго говоря, у Хеккеля дисграфия и в области прыжков в высоту, и оценивать тут тоже стоило бы не высоту прыжка, а только стиль. Но слонобрюхость почему-то не общепризнанная болезнь, поэтому у Хеккеля по физре всегда двойки, и все девчонки хихикают, когда он выставляет руки вперед, чтоб защититься от планки, и с визгом падает лицом на мат. С одной стороны, бедняга, конечно. Но выглядит это действительно смешно. Потому что даже если бы Хеккелю и не засчитывали высоту, стиль прыжка у него все равно на два с минусом.

Когда планку поставили на метр сорок, прыгунов поубавилось. До высоты метр пятьдесят добрались только Кевин, Патрик, Андре с большим скрипом, ну и я, конечно. Олаф тогда болел. Когда Андре кое-как перевалился через планку, девчонки радостно загомонили. Фрау Байльке попыталась утихомирить их строгим взглядом. Планку поставили на метр пятьдесят пять, и Натали закричала:

– Андре, ты справишься!

Это было очень тупо, потому что тут он, конечно, не справился: пролетел ровно под планкой, как часто бывает при прыжках в высоту, когда переоценишь свои силы. Андре выполз за границу площадки и попытался спасти ситуацию шуткой, сделав вид, будто от расстройства он сейчас запустит планку куда подальше, как копье. Только шутка это затасканная, никто не засмеялся. Теперь девчонки стали подбадривать Кевина, гения математики. Но прыгнуть выше метра шестидесяти ему так и не удалось. В общем, остался только я. Волков велел поставить планку на метр шестьдесят пять, и я еще при разбеге понял, что это мой день. День Майка Клингенберга. Уже при толчке я чувствовал победу. Я даже не перепрыгивал через планку, я плыл над ней, как самолет, висел в воздухе, парил. Майк Клингенберг, великий легкоатлет. Думаю, если б я когда-нибудь сам себе выдумал прозвище, то это было бы что-нибудь вроде Аэрофлот, или Air Клингенберг, или Кондор Марцана. Но, к сожалению, самому себе давать прозвища нельзя. Едва моя спина коснулась мягкого мата, я услышал сдержанные хлопки со стороны парней. На стороне девчонок было тихо. Когда мат снова подкинул меня в воздух, я, прежде всего, взглянул на Татьяну: она смотрела на фрау Байльке. Натали тоже смотрела на фрау Байльке. Они вообще моего прыжка не видели, тупые овцы! Никто из девчонок не смотрел, как я прыгал. Их совершенно не интересовало, как там прыгает какой-то занудный псих. Какой уж тут в жопу Аэрофлот!