Грязь-озеро - [3]

Это была цыпочка — миниатюрная, босоногая, в трусиках и мужской рубашке. — Уроды, — вопила она, накинувшись на нас со стиснутыми кулачками и с прядями фено-завитых волос на глазах. На щиколотке у неё красовалась серебряная цепочка, а педикюр пальцев ног сверкал в свете автофар. Мне кажется, что дело было именно в её педикюре. Конечно же, джин, конопля и даже "Кентакки-фрайд" также внесли свою лепту, но именно вид этих пылающих ногтей подтолкнул нас к выводу — как жаба, вылезшая из куска хлеба, в фильме Бергмана "Девичий источник", как губная помада, намазанная на губы ребенка, — эту девчонку мы тут же записали в шалавы. Мы навалились на неё как бергманские безумные братья — не видя в этом ничего плохого, никого не слушая и ничего не говоря — пыхтя, хрипя, срывая с неё одежду и вцепляясь в её плоть. Мы же были крутыми, горячими, но при этом опасливыми и осмотрительными, всегда за три шага до опасной черты — ведь мало чего могло случится.

Хотя, пока что, бог миловал.

Не успели мы пригвоздить её к капоту, — наших глазах пылали похотью, страстью и неподдельно низменной порочностью, — как на стоянку свернула еще одна пара светящихся фар. И вот они мы, грязные, окровавленные, виновные, порвавшие с человечеством и цивилизацией, — на совести у нас уже есть первое из древнейших преступлений, второе как раз в процессе совершения, обрывки нейлоновых трусиков и лайкрового лифчика свисают с наших пальцев, ширинки распахнуты, губы все в слюнях — мы пойманы на горячем. Взяты с поличным.

Мы бросились бежать. Сначала к машине, а затем, поняв, что не сможем её завести, к лесу. Я не думал ни о чем. Я думал лишь о том, как смыться. Лучи фар тянулись ко мне как прокурорские пальцы. Я драпал.

Бум-бум-бум — через стоянку мимо чоппера, затем в замызганные заросли у кромки озера, в лицо мне летели насекомые, по ногам хлестал бурьян, лягушки, змеи и красноглазые черепахи плюхались в воду, чтобы исчезнуть в ночи, — и вот я уже по щиколотку в мутной тепловатой воде и всё ещё молодцом. Позади меня всё громче нарастали причитания той девки, такие жалобные, осуждающие. В них мне слышались стенания "прекрасных сабинянок", Христианских мучениц и Анны Франк, выволоченной нацистами с её чердака. Преследуемый этими звуками, а также воображаемыми копами с собаками-ищейками, я побежал дальше. Вода была уже мне по колено, когда я понял, куда меня несёт: я задумал удирать вплавь. Переплыть на ту сторону Грязь-озера и спрятаться там в густых кустах, где меня никто никогда не найдёт.

Моё дыхание стало затрудненным и прерывистым. Взглянув на сверкающую в лунном свете водную зыбь с пятнами водорослей, как короста прилипших к поверхности воды, я обнаружил, что уже по пояс в воде. Дигби и Джеффа словно и след простыл. Притормозив, я прислушался. Девчонка теперь поугомонилась, рыдания её сменились всхлипываниями, к которым, впрочем, уже присоединились какие-то новые гневно-возбужденные мужские голоса, а также пронзительный вой движка ещё одной тачки. Бесшумно, словно загнанный зверь, я зашёл ещё дальше в воду, мои кроссовки насквозь пропитались грязной жижей. Я уж было приготовился поплыть, но едва я занес плечо для первого рассекающего взмаха руки, как она коснулась чего-то. Это было нечто невыразимо гадкое, мягкое, слизкое и затхлое. Что это? Охапка водорослей? Коряга? Когда я, протянув руку, сжал свою находку, то она на ощупь оказалась упругой как резиновая уточка, как мясо.

Понять, чем было то, что плавало там в темноте в столь неподобающем виде, мне пришлось посредством своего невеликого "открытия", одной из тех житейских гадостей, к которым нас с детства готовят кино, телевидение и визиты в похоронные бюро для постижения сморщенных загримированных внешностей покойных дедушек-бабушек. Поняв же это, я отпрянул, объятый ужасом и омерзением, а разум мой стал метаться в шести разных направлениях (в свои девятнадцать я был подростком, по сути, еще ребенком, а тут за каких-то пять минут я завалил одного грязного чувака и через несколько секунд напоролся на размокший от воды труп другого). «Ключи, ключи, как же меня угораздило потерять ключи от тачки?» терзал я себя вопросом. Когда я дёрнулся назад, то болотистое дно, крепко вцепившееся в одну мою ногу, сдернуло с неё кроссовок и, потеряв равновесие, я вдруг со всей дури врезался лицом в плавучую чёрную массу, отчаянно раскинув руки и попутно рисуя себе картину смердящих жаб и ондатр, вращающихся в пятнах собственных растворяющихся испражнений. А-а-а-а-х! — торпедой вылетел я из воды, в результате чего мой жмур перевернулся, обнаруживая замшелую бороду и холодные как луна глаза. Должно быть, продираясь сквозь кусты, я орал, поскольку голоса позади меня вдруг оживились.

 — Что там такое?

 — Это они ... они ... пытались ... пытались ... изнасиловать меня! — Всхлипывания.

Мужской голос, монотонный акцент жителя Среднего Запада, — Эй, уроды, вы — покойники!

Какофония лягушек и сверчков.

Затем еще один голос, грубый, с беззвучным «р», говор уроженца Нижнего Ист-сайда: «Долбоёб!», в котором я сразу ощутил богатство словарного запаса крутого грязного чувака в байкерских башмаках. С щербатым зубом, без кроссовок, весь в иле, тине и еще чёрт знает какой гадости, едва дышащий, скрюченный в бурьяне в мучительном ожидании безжалостного наказания, только-только вырвавшийся из мерзостно-смердящих объятий трехдневного жмура, я вдруг ощутил приступ эйфории и облегчения: Так, значит, этот гадёныш жив! Но в тот же миг внутренности мои словно сковало льдом. — А ну вылезайте оттуда, долбанные пидоры! — орал крутой грязный чувак. Он продолжал сквернословить, пока совсем не выдохся.