Грозовое лето - [14]

Касьянов с виноватым видом потупился. Жена по-своему права. Выросла она в семье управляющего Кэжэнского завода Макара Савельевича Лапенкова, окруженная гувернантками, нянюшками, горничными, в холе, в довольстве, замуж вышла за богача Касьянова… И после революции все пошло прахом! Лапенков разбогател и праведно, и неправедно, но где ему было равняться с Касьяновым! А ведь если бы Петр Тимофеевич послушался своих петербургских компаньонов и своевременно перевел капитал в заграничный банк, то сейчас он с семьею благополучно бы выбрался через Сибирь в Харбин, а там, глядишь, в Париж. Нет, застрял в Кэжэне без гроша! Когда председатель ревкома Трофимов предложил Петру Тимофеевичу служить на советском заводе, то Касьянов согласился. Вернулись белогвардейцы и казаки атамана Дутова, но не вернулись прежние порядки: свои золотые прииски Касьянов не получил обратно, кое-какие из них прибрал к рукам Нигматулла Хажигалиев, остальные числились собственностью Оренбургского казачьего округа и башкирского правительства. Вот вам и стражи закона! Вот и блюстители цивилизации, как изящно изъясняется Татьяна… Почему Касьянов женился на Татьяне Макаровне? Конечно, потому, что страстно полюбил! А может быть, от скуки? Вероятно, и от скуки… Родилась дочка. Татьяна скучала, капризничала, толстела, изводила мужа попреками.

— Тебе большевик дороже жены и дочки! — всхлипывала теперь Татьяна Макаровна.

— Успокойся. Все кончилось благополучно, а больше таких случаев не будет, — терпеливо уговаривал он жену.

Помирились вечером.

Ночь прошла в тревоге — на улице то и дело гремели выстрелы, стучали копыта казачьих лошадей. Касьянов часто просыпался, подходил к окну, прислушивался, не догадываясь, что сторожевые казаки для порядка палят в воздух.

А ранним утром заунывно, похоронно зазвонили церковные колокола, словно поминая души тех, кто уже погиб, и тех, кто погибнет сегодня. Рыдали колокола, разбрызгивая тяжелые металлические слезы на площадь, на поселок.

В ворота яростно заколотили прикладом.

— Петя, не выходи! — вцепилась в мужа только проснувшаяся Таня. — Ты обещал…

— Танечка, беглецы так не ломятся в калитку! Это казаки, ка-за-ки-и! Нельзя не открыть.

— Петенька, я боюсь…

— Да ведь и я боюсь!

За воротами стоял пеший казак с лихо расчесанным чубом на лбу. При виде Касьянова в сюртуке, в крахмальной манишке, с галстуком вытянулся по-строевому.

— Барин, их высокоблагородие полковник Антонов приказали немедленно идти на площадь! Всех жителей кличут! Мне-то что! Приказ.

— А для чего? — Касьянов решил, что на площади состоится очередной митинг, и успокоенно перевел дыхание.

— Большевиков станем вешать! — отрапортовал казак и молодцевато зашагал дальше по улице.

Касьянову показалось неблагоразумным уклониться от приглашения, и он сказал жене, что вызывает полковник Антонов, видимо, по заводским или приисковым делам. Скоро вернется — далеко ли до комендатуры… Таня к старорежимному начальству относилась с почтением и отпустила мужа без размышлений. Твердо опираясь на трость, Касьянов зашагал к церкви.

На площади строили виселицу, бойко перестукивались топоры, через день Касьянов узнал, что строили арестанты-уголовники, вчера они не убежали из поселка, а разбрелись по подружкам, по знакомым, перепились и были незамедлительно выловлены казаками. Ротмистр Грязнов и приказал им для их же назидания возвести виселицу, но казнить хотел большевиков, а не конокрадов, не грабителей. Касьянов почувствовал в висках ломоту, словно их долбили топоры, спина похолодела от страха и унизительной беспомощности: за годы революции он всякое повидал, казалось бы, пора было очерстветь сердцем, а вот не выучился… Конные казаки гнали по улицам жителей, лениво поругиваясь.

Неожиданно пожилая женщина в черном платье, похожая на монахиню, в черном платке, с большим деревянным крестом в руке, выбежала из толпы, закружилась, запричитала, и нельзя было понять, молилась или проклинала она. Казачьи лошади заметались от ее пронзительных воплей. В толпе послышались рыдания. Старухи, дети падали на колени, крестились, плакали… Касьянов попятился, но казачьи цепи были плотными.

— Тю, что ты завыла, полоумная? — поднял плеть побледневший, видно, тоже перепуганный дутовец.

— Не тронь! — прикрикнул казак с седеющей бородою. — Ее молитва угодна богу!

— Ваше благородие, — умильно обратился к ротмистру Грязнову лавочник Захаров, обрюзгший, в жилетке и рубахе навыпуск, — да не верьте ей, это же Наталья, мать большевика и сама злая большевичка! Народ баламутит, а не молится.

— Отведи-ка ее в тюрьму, — крикнул ротмистр молодому казачку. — А там… полсотни плетей!

— Господин офицер, она моя родная мать! Как же так возможно? Она немощная! — выбежал из толпы, заслонил Наталью парень в кожаном картузе, из мастеровых, с румяным, как у девицы, щеками. — Все жители знают!..

Однако жители, согнанные дутовцами на площадь, окруженные верхоконными казаками, заступиться за нее не осмелились.

— Забери и сынка! — распорядился Грязнов монотонно, как бы в забытьи. — Эй, каторжное племя, скоро вы?

— Управились, ваше благородие! Прикажите пожаловать чаркой самогона! Такую виселицу сгрохали за утро — годы простоит! — развязно крикнул арестант с глубоким темным шрамом на щеке.