Гражданская рапсодия. Сломанные души - [72]

Толкачёв обернулся. Из Таганрога выходили рабочие дружины — впереди флаги, над головами штыки. Они торопились, но догнать юнкеров уже не могли, и то отчаянье, с которым они переходили с шага на бег, казалось отчаяньем проигравших. Толкачёв поднял винтовку, прицелился. Он не хотел попасть в кого-то конкретно, с такого расстояния любая цель выглядит расплывчато, но ему хотелось сбить большевиков с шага, заставить их застопориться, испугаться. А ещё ему хотелось отомстить за Самушкина, за полковника Мастыко, за Сашку Морозова и за всех тех, кто остался лежать в грязи на улице Кузнечной…

Он не стал стрелять. Желание мести не пропало, и жалость не отыскала себе место в душе. О какой вообще жалости можно рассуждать на такой войне? Но разглядывая в прицел чёрные фигурки людей, он понял, что промажет, слишком уж далёкими они были и расплывчатыми, а отныне ему хотелось, чтобы каждая его пуля находила свою цель в стане противника.

28 Область Войска Донского, станция Безсергеновка, январь 1918 года

Отступаем. Впервые это слово Катя услышала, когда санитарный поезд вернулся в Ростов. Его произнёс Липатников. Подполковник по обыкновению ждал их на привокзальной площади, и пока переносили на подводы раненых, не стал заваливать Катю ворохом новостей, как любил это делать, а ограничился одним лишь словом.

— Отступаем.

— Отступаем? С чего вы взяли, Алексей Гаврилович?

— Ну как же, — вздохнул тот, — иначе не получается.

Липатников выглядел подавленным, и спрашивать, что именно не получается, Катя не решилась. Впрочем, и без того было понятно, что именно могло не получаться. Она вдоволь наслушалась разговоров раненных, которые совсем её не стесняясь, ругали начальство за отсутствие боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Сёстры шептались между собой о том, что не хватает медикаментов, санитары жаловались на погоду. Недовольны были все. Но разве из-за этого можно отступать? Некрашевич говорил так уверенно, что из Матвеева Кургана они ни на шаг не сдвинутся, а если и сдвинутся, то только вперёд. Но сегодня утром поступило известие, что Матвеев Курган оставлен, что наши части покидают Ряженое, Неклиновку, Кошкино, уходят без боя, не пытаясь оказывать сопротивления. Красные продвинулись до самого Марцево. А что же Таганрог?

На последний вопрос ей не мог ответить никто, поскольку Липатников остался в приёмном лазарете, Черешкова подобные вопросы не интересовали в принципе, а Маша… Маша даже не пошла провожать её на вокзал. У неё вдруг нашлись неотложные дела, которые ни в коей мере не могут подождать. А Кате так хотелось поделиться с подругой откровенным, рассказать, как она волнуется о судьбе Владимира. Но Маша ушла, выдумала какую-то несущественную причину и ушла. Так настоящие подруги не поступают.

Всю дорогу до Безсергеновки Катя просидела в перевязочной, читая всё того же Цеге-фон-Мантейфеля. Мимо несколько раз проходил моложавый полковник со знаками генерального штаба на мундире. Катя его узнала — Звягин. Он выходил в тамбур курить, и когда возвращался, приносил с собой едкий запах махорки. Дважды, когда полковник замечал, что Катя видит его, он вежливо улыбался и подносил руку к козырьку фуражки, как будто отдавал ей честь.

Когда проехали Синявскую, в перевязочную заглянул Черешков.

— Екатерина Александровна, у вас всё готово к приёму больных?

— Всё готово, Андрей Петрович.

— Вы уж не подведите меня, голубушка. По телеграфу передали, что будет очень много пострадавших. Из Таганрога пробилась ещё одна группа солдат, все сильно израненные.

— Из Таганрога?

— Именно.

— А не сообщили кто? Может быть, назвали фамилии?

— Голубушка, какие фамилии? По телеграфу такого не сообщают.

Катя закрыла книгу. Из Таганрога пробилась ещё одна группа солдат… Это уже второй раз. Первым вышел взвод, защищавший вокзал. Бедные мальчишки, израненные, уставшие, совсем дети. Кто только даёт им оружие в руки? Их командир, узколицый штабс-капитан в пенсне с тяжёлой китайской оправой, на её вопрос: встречал ли он Толкачёва? — утвердительно кивнул.

— Толкачёв? Да, встречал его. Высокий, в морской шинели… Но это было ещё до начала боевых действий, за день или два. Я предлагал ему остаться, но он сослался на приказ генерала Маркова, и убыл в распоряжение начальника школы полковника Мастыко. Больше я о нём не слышал.

Штабс-капитан смотрел на неё с сожалением.

— Он ваш родственник?

— Что?

— Толкачёв ваш родственник?

— Знакомый.

— Ну да, конечно. Я так и подумал…

Ах, как неприятен этот сожалеющий взгляд, этот сожалеющий тон, как будто всё уже решено и нет никакой надежды. Катя до сих пор чувствовала гнетущие отголоски того короткого разговора, и убеждала себя: нет, нет, всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо! И вот хорошее случилось: вышел ещё один отряд.

Катя встала, прижала ладони к груди. Скорей бы Безсергеновка! За окном мелькнул верстовой столб, прогудел паровоз, показались первые строения — саманные дома под камышовыми и дощатыми крышами, с балясинами, с широкими наличниками. Справа медленно выплыла открытая платформа, многолюдная как никогда, и деревянное здание вокзала, похожее на барак. По центру в широком арочном проходе, стояли офицеры, и с ними, кажется, София.