Гражданская рапсодия. Сломанные души - [71]

Не чувствуя сопротивления, красногвардейцы выпрямились, стёкла зазвенели от громкого «ура», всхлипнула грязь под сапогами. Из-за повозок вдруг поднялся Морозов. Он закричал, выставил перед собой наган и начал стрелять. Один выстрел, два, три. Барабан опустел, но Морозов, продолжая держать наган в вытянутой руке, шагнул вперёд. Встречные пули прошили его насквозь и отбросили назад к повозкам. Толкачёв крикнул Самушкину: Огонь! — и подумал, глядя на искривившееся тело с погонами поручика: Глупо, Сашка, как глупо. И тут же забыл о нём, как будто Сашки Морозова, его однокурсника по кадетскому корпусу, никогда не существовало, а лежавший неподалёку труп всего лишь ещё один убитый на войне.

Самушкин вдавил пальцы в гашетку, затрясся в такт пулемёту. Отстрелянные гильзы полетели Толкачёву в лицо. Он прикрылся ладонью, отполз назад, и гильзы начали падать перед глазами — жёлтые, горячие; из пробитых затравочных отверстий выворачивался дым.

Толкачёв хлопнул Самушкина по плечу.

— Сдерживайте красных. Кончится лента, бросайте пулемёт и за нами. Черномордик, вы со мной.

Помогая друг другу, хватаясь за поломанные ветви кустов, они перебрались через балку. Прямо уходила широкая грязная полоса, обсаженная с двух сторон каштанами, где-то в её конце двигались тёмные фигуры юнкеров. Толкачёв кивнул им вслед:

— Черномордик, догоняйте.

— А вы?

— Прикрою Самушкина.

— Я с вами.

Спорить или объяснять что-то времени не было. Толкачёв махнул рукой: оставайтесь — и спрятался за каштан. Красноармейцы поднялись в рост, Самушкин двумя длинными очередями снова бросил их в грязь, и начал заряжать новую ленту. Из-за мазанки на него вылетел рабочий, с размаху ударил прикладом по лицу, заверещал, выбрасывая из глотки накипевшее:

— Сука! Сука! Не хочешь! Не хочешь!

На каждое слово приходился удар. Даже с такого расстояния было видно, как разлетаются брызги крови. Толкачёв вскинул винтовку, выстрелил не целясь, рабочий схватился за живот. Самушкин начал подниматься, повёл руками для устойчивости, но из-за мазанки уже набегали другие рабочие, и каждый норовил ударить юнкера прикладом.

Черномордик кинулся на помощь, Толкачёв едва успел схватить его за ворот и, не оглядываясь, поволок прочь от балки. В спины им полетели пули, сдирая кору с деревьев и сбивая ветки. Одна пуля угодила под каблук, ногу подкосило. Толкачёв подумал: ранен. Но боли не было, и он побежал быстрее.

Улица кончилась неожиданно. Каштаны остановились — и перед глазами легла снежная пустынь. До самого горизонта земля казалась чистой, прибранной, как будто первозданной, и только железнодорожная насыпь по правую руку выглядела на этой картине чёрным неуклюжим мазком. На обочине, сбившись гуртом, сидели юнкера. Землистые лица, потухшие взгляды — на этой картине им тоже не было места.

Толкачёв подступил к Родзянко.

— В чём дело, почему остановились?

— Господин штабс-капитан, красный заслон, — Родзянко указал рукой прямо по дороге.

Там, куда он указывал, колыхалось белое марево, сквозь которое просвечивали серые силуэты — длинная цепь по краю степной высотки. Толкачёв всмотрелся. Всё те же рабочие — те же, что и сзади, жадные до чужой крови, расторопные и настроенные более чем решительно. Сколько их вообще?

— И что, не знаете, как сбить?

— Патронов по обойме на человека, а у половины совсем пусто. Что делать прикажете?

Что делать… Скоро большевики перейдут балку, догонят их, и тогда уже будет не важно, что делать, ибо делать будет нечего и некому. Толкачёв замахал руками, хотя сил оставалось едва ли больше, чем на вдох и выдох.

— Поднимайтесь, поднимайтесь. Все поднимайтесь! Строиться!

Юнкера вставали неохотно, опираясь на винтовки как на костыли. Это не боевая часть — инвалидная команда. А нужно снова идти в бой. Нужно непременно пробиваться, ибо с этой стороны ни для кого из них жизни нет.

— Патроны распределить, чтоб было по два выстрела на человека. Приготовиться к штыковой атаке. Соберитесь, ребятки, осталось немного. Скоро Марцево. Свои. Там отдых, горячий чай. Если ударим дружно, большевики побегут.

Толкачёв говорил, стараясь подбирать такие слова, которые смогли бы оживить этих мальчишек и дать им сил для последнего шага, а сам чувствовал, как собственные ноги отказываются ступать дальше. Тело ломило, в ушах шумело, и где-то в завихрениях этого шума витала надежда, что красные не примут боя, отступят.

Красные и в самом деле начали пятиться, и Толкачёв закричал:

— Вперёд! Вперёд! Прибавить шаг!

Кричать тоже было больно, ибо от крика в глазах взбухали и лопались жёлтые пузыри, но большевики, словно напуганные атакой горстки юнкеров, откатывались вглубь степи быстро, почти бегом. В полуверсте от дороги угадывались очертания ограды: то ли чьи-то сады, то ли кладбище, и большевики рассчитывали укрыться за ней. Не страшно, пусть укрываются, это даст возможность юнкерам проскочить мимо заслона. Неужели они всё-таки выбрались? Повезло…

И только поднявшись на высотку, Толкачёв увидел причину того, почему противник бежал так стремительно с их пути. Со стороны Марцево на рысях шёл кавалерийский эскадрон — шёл смело, открыто, с обнажёнными шашками. Следом по снежной целине двигалась густая пехотная цепь. Юнкера оживились, прибавили шаг, а потом и вовсе перешли на бег.