Гражданская рапсодия. Сломанные души - [70]

Юнкер кивнул, но ухмылка с лица не сползла. Значит, не согласился. Толкачёв постарался придать себе строгость, но на самом деле строгим ему быть совсем не хотелось. Самушкин напоминал Парфёнова. Храбрый до отчаянья и везучий. Чёрт! Если война с большевиками продлится год, как пророчат многие, быть ему полным Георгиевским кавалером.

Как зверь из тумана выскочил Родзянко, грязный, пропитанный потом и порохом, и плюхнулся рядом.

— Господин штабс-капитан, вас Михаил Афиногенович зовёт.

Полковник Мастыко по-прежнему лежал возле пролётки, лицо белое, губы ещё белее. Толкачёв присел возле него на корточки, и сразу заметил два рваных отверстия в шинели на уровне четвёртой пуговицы. Очень болезненное ранение, оставалось гадать, как полковник до сих пор выдерживал такую боль и продолжал командовать ротой. Но было видно, что силы у него заканчиваются.

— Штабс-капитан…

Говорил он очень тихо, почти шёпотом.

— Слушаю, господин полковник.

— Надо организовать… Толкачёв… организовать отход… Слышите меня? Тех, кто ещё может идти самостоятельно, необходимо вывести. Раненых придётся… надеяться на милость божию.

Он несколько раз повторил последние слова, как мантру, как заклинание и сделал жест рукой: уходите, уходите. Уходить никто не собирался. Юнкера жались, опускали глаза, и становилось понятно, что без своего командира они никуда не уйдут — ни шагу не сделают прочь с этой улицы.

— Куда вас ранило? — спросил Толкачёв.

— Не важно… не важно…

На губах полковника выступила кровь.

— Михаил Афиногенович, мы понесём вас. Юнкера, ко мне!

— Нет… Толкачёв, остановитесь… Нет. Вы не можете нести меня и… нести… и бросить остальных. Не можете.

Правой рукой он достал из кобуры браунинг, кровь пошла сильнее, и с губ начала стекать на подбородок.

— Михаил Афиногенович…

— Толкачёв, спокойно… Я русский офицер, мне не страшно умирать. Но прошу вас, выведите людей. Господи… всех, кого ещё можно.

Мастыко поднёс кольт к виску.

— Уходите, Толкачёв. Моя судьба решена, — он взвёл курок. — Честь дороже жизни.

Выстрел прозвучал не громко. Толкачёв резко подался назад и едва не упал, запнувшись о тележное колесо. Тело полковника обмякло, пистолет упал на грудь. Юнкера, словно пришибленные, вжали головы в плечи, кто-то отвернулся, кто-то заскулил, и только Родзянко снял папаху, перекрестился и зашевелил губами, читая молитву.

Толкачёв натолкнулся взглядом на Морозова. Тот плакал — сморщил по-детски нос и сипел сквозь дрожащие губы. Смотреть на это было больно и неприятно. Толкачёв взял его за лацканы шинели, встряхнул.

— Саша, Саша, очнись! Вспомни: ты должен соответствовать, на тебя мальчишки смотрят.

Морозов закивал.

— Да, я… Спасибо, спасибо.

Толкачёв отпустил его.

— Саша, отводи людей к балке. Мы прикроем отход, потом вас догоним.

— А как раненые? Их много, мы всех не вынесем.

— Раненых придётся оставить.

Морозов не слышал.

— Володя, надо занять позиции в ближних домах, организовать круговую оборону. Кто-нибудь придёт к нам на помощь.

— Саша, у нас нет патронов, чтобы обороняться. А по балке мы сможем уйти.

К Толкачёву подался гимназист.

— Господин офицер, по балке идти нельзя, — испуганно заговорил он.

— Почему нельзя?

— По ней мы выйдем к Касперовке, к кожевенному заводу. Туда нельзя, там эти… Нужно прямо. Нужно перейти на ту сторону и по дороге мимо кладбища на Марцево. Только так.

— Хорошо, значит, на ту сторону. Саша, слышал? Начинай переводить людей.

Но Морозов тряс головой и повторял: раненые, раненые.

— Только тех, кто может идти!

— Это не правильно, Володя.

— Правильно будем делать после войны. Саша?

Но Морозов не слышал его. Истерика, страх. Что с него взять: обычный курсовой офицер, ни одного дня не бывавший на фронте. Это вообще первый его бой, когда нужно принимать решения несоответствующие наставлениям и учебникам. Толкачёв оглянулся: самому, всё самому.

— Юнкера, переходим на ту сторону балки. Выполнять!

Никто не двинулся с места. Даже Родзянко лишь плотнее сжал губы. Он для них чужой, его они слушать не станут, и необходимы слова, способные переубедить их, заставить исполнять приказы.

Толкачёв выждал несколько секунд, собираясь с мыслями.

— Это война… Война, понимаете?.. Мы можем принять бой и все умереть здесь, на этой улице. Это будет честно по отношению к тем, кого мы бросим, если всё-таки уйдём. Но ваш командир застрелился ради того, чтобы хоть кто-то из вас выжил. Попробуйте это понять и оценить… Марш отсюда!

На сей раз помогло. Жертва командира не прошла бесследно. Юнкера посыпались в балку, затрещали кусты, Толкачёв успел крикнуть вслед Родзянке, чтоб не задерживались на той стороне, не ждали никого, и бегом вернулся к пулемёту.

Самушкин с Черномордиком успели перебраться ближе к мазанке. Черномордик обшаривал подсумки убитых. Делал он это с деловитой крестьянской сноровкой, змеёй ползая между телами, и все найденные обоймы собирал в папаху. Самушкин вцепился в рукояти пулемёта, не отводя глаз от прицельной планки, и шептал:

— Давайте, давайте.

Красногвардейцы, словно услышав его призыв, начали подниматься, и медленно, пригибаясь, на четвереньках, пошли, поползли вперёд. На короткое время оживились пулемёты, разбивая в щепу сгрудившиеся повозки. Толкачёв обернулся: юнкера перебирались на другую сторону балки и, прячась за придорожными каштанами, уходили из города. Успели, слава богу.