Гражданская рапсодия. Сломанные души - [50]

— Господин штабс-капитан ушли-с на вокзал. Им надо что-то там посмотреть, чтобы их генерал не испытывал неудобств при возвращении в Новочеркасск.

— Он нравиться вам, Катя?

— Кто? Генерал?

— Не притворяйтесь, Катя.

— Ах… Нет. Совсем нет. С чего вы взяли, Алексей Гаврилович?

— Не думайте о нём превратно, Катенька. Владимир Алексеевич порядочный человек, но слишком замкнут. Это ему мешает, — Липатников вдруг прищурился. — А Кирилл — молод, образован, поэтичен. Сложный выбор. Не так ли?

— А при чём здесь Осин? — искренно удивилась Катя.

— Ну как же, он тоже влюблён в вас, — Липатников шутливо затряс пальцем. — Ох, Катя, только не говорите, что не замечаете этого.

Катя повела головой и отвернулась, скрывая блеск в глазах. Как это приятно — нравиться. Симпатию Кирилла она почувствовала при первой же встрече. Что-то мгновенно изменилось в его лице, едва они увидели друг друга. Осин сначала встрепенулся, а потом разом потух, как будто осознав собственную непригодность. Но не сдался. Он читал ей стихи — из книжек и по памяти — и, возвращаясь со станции с кипятком, преподносил невзрачные высохшие травинки, которые проще было отнести в разряд гербариев, чем к цветам, но, тем не менее, они представлялись цветами. А Толкачёв…

Толкачёв вёл себя по-другому. Она понимала, что нравится ему, но, казалось, что Владимиру этого вполне хватало, и на что-то более глубокое он не претендовал. Он как бы стоял в стороне, смотрел на неё, но ничего предпринимать не собирался. Или боялся, или не хотел. И это ещё больше притягивало её к нему.

— Я совсем ничего не буду говорить, Алексей Гаврилович. Лучше помогите снять пальто. Что-то в рукавах узко стало, потолстела я право.

— Женщины толстеют в бёдрах, а не в рукавах, да и то после определённого возраста. Вам толстеть рано.

Липатников помог Кате раздеться, проводил её до сестринской. Уже у самой двери Катя спросила:

— Алексей Гаврилович, а вы так и не сказали, кем вас назначили в лазарет?

— Кем? Да кем ещё меня могут назначить? Возницей, разумеется. Буду возить раненых от санитарных поездов. Так-то вот.

Катя сразу обмякла.

— Значит, снова бои ожидаются?

— Стало быть, ожидаются, — вздохнул Липатников.

20 Новочеркасск, Донское офицерское собрание, январь 1918 года

В первые дни января похолодало, и холод этот был вызван причинами куда более прозаическими, чем зима. С границ области приходили телеграммы с тревожными известиями: советская власть начала наступление на Дон. Отряды красногвардейцев, усиленные снятыми с германского фронта полками старой армии, вступили на территорию Войска Донского и двинулись на юг. Части красного командира Сиверса встали по линии Криничная — Ясиноватая — Ханженково, а разведка подошла к Иловайской. Казачьи полки Донского фронта отступали, даже не пытаясь противодействовать советским войскам, а потом и вовсе бросили позиции и разошлись по домам. Все попытки атамана Каледина вернуть казаков в строй, его призывы к совести не привели ни к чему. Фронт рухнул. Сиверс занял Донбасс, и между ним и Таганрогом не оставалось ни одного вооружённого отряда.

С севера подошли боевые колонны Петрова и Саблина. Были заняты Дебальцево, Луганск и Чертково. На юге из Ставрополя в сторону Тихорецкой выдвинулась тридцать девятая пехотная дивизия Автономова, полным составом перешедшая на сторону большевиков. В станице Каменской состоялся съезд выборных делегатов от казачьих полков, который постановил образовать Донской военно-революционный комитет. Демонстрируя силу и лояльность большевикам, комитетчики объявили себя единственно законным органом власти на Дону, приказали арестовать всех представителей Войскового правительства и направили отряды на захват узловых железнодорожных станций Лихая и Зверево. Казаки эти решения поддержали.

Каледин обратился за помощью к генералу Корнилову. В Донбасс против Сиверса был отправлен отряд полковника Кутепова, но за своей малочисленностью активных действий на фронте он проводить не мог. Сил для отражения наступления большевиков не хватало. Были кинуты воззвания: «Все соединяйтесь для защиты страны!», «Отчего вы не в армии?», «Родина в опасности!» — но каких-либо плодов это не принесло.

Корнилов нервничал. Ежедневные совещания с Лукомским, Марковым, Калединым, телефонограммы от Деникина, метания с Барочной в Атаманский дворец, оттуда на вокзал в штабной вагон к генералу Алексееву, снова на Барочную и обратно на вокзал в равной степени выматывали всех. Толкачёв забыл, когда ел нормально, когда умывался, когда спал — всё на ходу, в пролётке, в приёмных, на улице. Лишь однажды ему удалось украсть из расписания несколько минут и забежать к Домне Ивановне. Та расплакалась, обняла его как родного и потянула в гостиную пить чай. Толкачёв решительно отказался, сославшись на нехватку времени, и в нескольких словах рассказал, что видел Алексея Гавриловича в Ростове и что у того всё хорошо.

— Я думал, Домна Ивановна, вы поедете с ним.

— Что вы, Володя, на кого я оставлю квартиру? Зато Алексей Гаврилович пишет каждый день. Отправляет письмо с вечерним поездом, чтобы утром почтальон доставил его мне. И я, представьте, жду очередное послание и не сажусь пить чай, покуда не получу его.