— Катенька, что с тобой?
Катя, словно опомнившись, всплеснула руками.
— Забудь, не обращай внимания. С этими бюрократами из интендантства совсем голова закружилась.
Доктор Черешков пригласил всех к столу. Садились шумно. Кто-то споткнулся, упал, его дружно бросились поднимать, засмеялись. Хлопнула пробка от шампанского. Вверх поднялись алюминиевые кружки. На единственную бутылку шампанского оказалось слишком много желающих, поэтому по общему согласию вино решили наливать исключительно женщинам, да и то по глотку, мужчин ограничили водкой. Из поварской принесли кастрюли с варёным картофелем и нарезанное тонкими ломтями сало. И как главное лакомство водрузили на середину стола корзину с пирожками.
Поднялся Черешков и на правах старшего произнёс речь. Он не стал вдаваться в политику, в житейские неурядицы, а просто пожелал присутствующим счастья и любви. Это выглядело так мило, что Катя прослезилась, и вдруг вспомнила о Маше. За столом её не было. Катя шепнула Софии, что уйдёт ненадолго, и прошла в сестринскую. Машенька по-прежнему сидела перед окном на табурете, положив голову на подоконник, и, кажется, спала. Во всяком случае, она не шевелилась, и только дыхание, мерное и спокойное, указывало, что тревожиться не о чем. Ну и хорошо, пусть спит. Сон лечит.
Катя вышла из комнаты.
— Екатерина Александровна…
В коридоре стоял Толкачёв. Свет электрической лампочки падал на него так, что под глазами и на скулах проявились, словно тени, чёрные впадины. Катя забеспокоилась, что такие же тени могут лечь и на её щёки. Она повернулась в пол оборота к стене, лицом к лампе, Толкачёв тоже повернулся, но свет волновал его менее всего. Он нервно одёргивал края суконной гимнастёрки, ещё не утратившей следы упаковочных складок, и пытался куда-то спрятать руки. Господи, ему бы лучше научиться прятать свои эмоции.
— Я подумал… — произнёс он. — Я, наверное, слишком самоуверен, не знаю, но я подумал, что могу пригласить вас на танец. Объявили вальс…
Музыканты играли «Весенние голоса». Стройный медный ряд тромбонов и корнетов разлетался по лазарету, проникал в пустые палаты, в хирургическую комнату, и Катя вспомнила, как в Смольном под этот вальс они классом входили в бальный зал и кружились, кружились, и было весело. А потом этот же вальс звучал на вокзале, когда по просьбе градоначальника они так же всем классом провожали на Великую войну первый воинский эшелон. Юные барышни бросали букетики солдатам, махали на прощанье, кричали красивые слова, а потом на этом же вокзале принимали санитарные поезда с ранеными. Музыка уже не играла, а юные барышни переродились в сестёр милосердия, но в голове по-прежнему звучал вальс, и было до нелепости стыдно; кровь, бинты, стоны, а она мурлыкает под нос эту въедливую живую мелодию.
Но вот звуки оркестра пошли на убыль, и последние ноты затерялись в гуле радостных голосов.
— Кажется, мы опоздали, — сказала Катя.
— Это моя вина. Я слишком долго искал вас. Но сейчас снова будут что-то играть и если вы не против…
Возвращаться в фойе Катя не хотела. Она не хотела танцевать, не хотела слушать музыку. Она абсолютно не понимала, чего хочет, главное, не уходить отсюда: стоять сейчас здесь, у этой стены, повернувшись лицом к жгучему свету электрической лампы, и просто молчать. А если Владимир возьмёт её за руку, то, наверное, это будет самый лучший новый год в её жизни.
Он не взял, и его робость раздражала. Катя начала злиться. Она сузила глазки, но злиться долго, во всяком случае, на Толкачёва, она не могла и потому предложила:
— Можно пройтись по улице. На площади у вокзала поставили ёлку.
— С радостью. — Толкачёв прочно ухватился за её предложение и заговорил торопливо, глотая слова. — Я только сбегаю за шинелью. Алексей Гаврилович её… заставил снять. А… Ваше пальто? Я возьму его, только скажите, где?
— Вы не найдёте, я сама возьму. А вы бегите за шинелью, на улице встретимся.
Катя вернулась в сестринскую. Маша по-прежнему спала, только немного повернула голову на бок, от чего стали видны её слегка приоткрытые губы и вздёрнутый носик. Катя улыбнулась, глядя на неё, и достала из шкафа пальто. Беретку брать не стала. На улице было не по зимнему тепло, и она решила, что косынки вполне будет достаточно.
Когда Катя вышла из лазарета, Толкачёв стоял у края тротуара. Он протянул ей руку, она приняла её, и они пошли вниз по улице. От вокзала послышался, постепенно нарастая, стук колёс и протяжный паровозный гудок. С той же стороны ветерок принёс звуки гармони и весёлой песни.
— Алексей Гаврилович спросил, куда я иду, — заговорил Толкачёв, — и я сказал, что скоро вернусь. Вы знаете, что у него появилась женщина?
— Бог мой, Владимир, к чему вы это? — удивлённо проговорила Катя. — Вы же не сплетник!
Толкачёв сконфуженно замолчал, а Катя, почувствовав вдруг интерес к его словам, спросила весело:
— Ну, что же вы? Начали говорить, так продолжайте. Что за женщина? Откуда?
— Из Новочеркасска, — продолжил Толкачёв, но уже нехотя, через силу. — Дом напротив штаба, вы должны его помнить. Я у неё квартировал. Алексей Гаврилович зашёл меня проведать, так они и познакомились.