Граница в огне - [36]
— С заставы! Ну и что ж такого? — вскинув голову, сказала Гласова, чувствуя, что все уже потеряно, что этот рыжий от них не отвяжется.
— Степан! Степан! — закричал Кней, оборачиваясь к хате.
— Чего тебе? — крикнул, выбегая оттуда, Степан Ющак.
Это был совсем еще подросток, в такой же, как у Кнея, шапке. Он удивленно разглядывал сонными глазами женщин и детей, стоявших на улице.
— Смотри, каких гусей поймал, — сказал довольный Кней. — С той заставы все! Я их до фельджаидармерии довезу или самому Макару сдам. Беги-ка до Цейка, нехай подводу даст!
Они сдут по проселочной дороге, навстречу мчащимся с бешеной скоростью на восток немецким мотоциклистам, танкам, танкеткам, грузовикам. Ющак, по кличке «Лев», погоняет двух буланых копей, забранных им у кого-то из селян Стенятина по приказу «коменданта» украинской полиции Кирилла Цейка.
Иван Кней сидит напротив женщин на борту подводы с автоматом в руках. Тупой носок задубелого сапога полицейского упирается прямо в бок Лопатиной, но она не двигается, сидя на голой доске, и лишь качает на руках Толю. Как отощал, высох за эти дни ее мальчуган! «Пусть убьют меня, лишь бы хоть его в живых оставили!» — думает она, с любовью глядя на исхудалое личико сына.
На дороге показалась колонна легких танков. Кней стал без устали салютовать офицерам, проезжавшим в машинах вдоль колонны.
В Сокале их повели к одноногому Владимиру Макару. Кулацкий сынок из деревни Паторица, террорист, воспитанный ОУН (Организацией украинских националистов), он вместе с Нестором-Всеволодом Рипецким в те дни создавал на Сокальщине карательные группы в помощь немцам.
В то время как его задушевный друг, никем не признанный поэт, а ныне гауптшрифтлейтер Нестор-Всеволод Рипецкий открывал на главной площади Сокаля редакцию газетки «Українські вісті», Владимир Макар выпрашивал у немецких властей для украинской полиции дворец графа Дзедушицкого в своем селе Паторица. Пока же, временно, полиция обосновалась в здании райпотребсоюза.
Зайдя в кабинет к Макару, Кней сразу же стал шептать ему что-то на ухо, и чем больше шептал Кней, тем злее становилось лицо украинского националиста.
Макар вскочил со своего места и закричал:
— На Украину приехали… Кто тебя звал сюда? — стукнул он костылем об пол, обращаясь к Погореловой.
— Никуда я не приезжала. Это моя земля! — ответила ему Погорелова по-украински.
— Ты украинка? — опешил Макар. — Откуда?
— Из Градижеска.
— А сюда как попала?
— Муж мой тут служил, — сказала Погорелова.
— А ты откуда? Тебе что тут нужно было? — размахивая костылем над головой Лопатиной, закричал Макар.
— Бей, если совести нет, бей! — спокойно сказала Лопатина, прижимая к груди Толю и держа за руку Славика. — Ну, убивай, только уж всех сразу убивай! — вдруг истерично закричала она.
Все пережитое прорвалось в этом крике: и страшные дни в полутемном погребе под обстрелом, и разлука с мужем, и смерть друзей.
В эту минуту на столе зазвонил телефон. Макар заковылял к столу и, осторожно сняв трубку, приложил ее к уху как величайшую драгоценность. Он совсем преобразился, отвечая по-немецки: «Яволь!» Несколько раз повторив это слово и добавив: «Данке шейн, данке шейн!», он положил трубку на место и поклонился телефону.
Быстро проводя рукой по своим блестящим черным волосам, Макар низко нахлобучил форменную фуражку и застегнул мундир. Лишь после этого его отсутствующий взгляд снова остановился на группе измученных женщин и детей, стоящих под охраной двух полицейских.
— Меня сам ландкомиссар требует! — сказал он с гордостью своим подчиненным. — Я пошел. А этих большевичек ты, Кней, отведи в бурсу. Пусть разберутся с ними.
В подвалы бурсы уже было брошено много советских работников, учителей, сельских кооператоров и врачей. Здесь были организаторы первых колхозов на Сокальщине, бедняки-крестьяне, которые после раздела помещичьей земли решили и над Бугом хозяйствовать коллективно.
Всех этих людей, душой и сердцем служивших Советской власти, сторожили у входа в подвал два украинских фашиста-охранника с желто-голубыми перевязями на рукавах.
Когда грязных, измученных женщин и детей втолкнули в подвал и кто-то узнал Евдокию Власову, легкий шепот пополз между арестованными. Говорить громко не разрешалось. Охранники все время заглядывали в подвал. Все же арестованные успели передать женщинам тринадцатой заставы черствую булку, бутылку молока и несколько яиц.
— Тут все из тринадцатой? — приблизившись к Власовой, тихонько спросила одна из арестованных. Лицо ее показалось Власовой знакомым. Это была библиотекарь из Сокаля.
— Бабушка наша где-то отстала, — здороваясь, тихо сказала Гласова.
— А не ваша ли то бабушка сидит вон там, в углу? — спросила библиотекарь.
На ящике с песком Гласова увидела знакомый, черный салоп бабушки Александры.
Еще не доходя до большака, бабушка начала отставать от группы Клещенко. Ноги слабо слушались ее, и она сказала старшине:
— Вы уж, сыночки, идите дальше сами, а я себе тихонько поковыляю в Сокаль. Свет не без добрых людей. Меня не тронут. Кому я нужна такая? А вам, молодым, только обузой буду.
Однако оказалось, что и «такую» — восьмидесятилетнюю старушку — фашисты задержали в Ильковичах и отправили в Сокальскую бурсу.
