Графиня Монте Карло - [16]

— Кто? — не поняла Аня, — что делали?

— Карманники, — объяснил Саша и, кашлянув, осторожно добавил: — работу свою делали.

— Вот именно, — кивнул Константин Иванович, — шарманщик тот был опытным и уважаемым вором, а те, кто в толпе промышлял, были его…

— Подмастерья, — догадалась девушка.

— Именно так. Но в феврале семнадцатого замели его и пацаненка — моего будущего отца. Городовые его спрашивают: «Как тебя зовут?» «Ваня», — отвечает. «А фамилия твоя?» «Ваня», — повторяет. «А ты чей?» «Шарманщиков.» Так и записали его «Иван Шарманщиков — пяти лет» и отдали в приют. А в конце февраля царя скинули, начались всяческие заморочки и полиции уже было не до того, чтобы его сестру — мою тетку разыскивать. Потом была беспризорщина, приюты…

Константин Иванович посмотрел на Сашу и закончил:

— Дома разные[2].

Он замолчал, но и Саша, и водитель, судя по всему, хорошо знавшие старика, поняли: дяде Косте захотелось сегодня поболтать. Может быть, присутствие этой девушки на него так подействовало; но она сидела тихо, не задавая никаких вопросов.

Тут не выдержал Шумахер.

— Константин Иванович, а Вы давеча рассказывали, как Вас с отцом в телеге увозили. А потом Вы с ним встречались?

— В конце лета сорок пятого он нашел меня в детском доме города Перми. Тогда город назывался Молотов, в честь сталинского министра. Пришел завуч в столярную мастерскую, где мы работали. «Пойдем, Шарманщиков», — говорит. Вывел на крыльцо, а там сержант стоит. Шинель вскатку через плечо, но все равно виднеются ордена Славы и Красной Звезды. Я к нему бросился весь в опилках, обнял и прижался. Мне-то всего одиннадцать лет было. Голову поднял, он губу закусил, чтобы не тряслась, а потом спрашивает: «Признал меня, сынок?» Я кивнул, а сам реву от радости: отец нашелся — уже великое счастье, а он еще и герой к тому же. Хотел отец меня сразу забрать, но не отдают — документов у него на родство никаких. Отпустили меня с ним погулять после ужина. Мы ходили по этому Молотову не спеша: отец сильно хромал, но палочкой не пользовался — на меня опирался если что, а мне только радость от этого. Поселился отец на той же улице, где мой детский дом находился. Жил у вдовы солдатской, избушку ее ремонтировал и на рынке обувь чинил, ждал, когда документы оформятся. Но каждый день мы с ним встречались. После ужина меня отпускали, и он вел меня в чайную, в детдоме ведь как кормили — только чтобы с голоду не помер. Там он брал мне лимонаду, колбасы, баранок каких-нибудь. Вот в чайной-то все и произошло. Месяц прошел, как отец объявился, вот-вот документы готовы будут. Сидим мы за столом, я лимонадом упиваюсь, а он чай пьет. А в чайной компания гуляет, молодые офицерики два стола сдвинули, водку хлещут, и какой-то капитан у них заправляет. В чайной, конечно, и другие люди сидят, кто пиво пьет, кто вина стаканчик себе взял, а кто неизвестно зачем и пришел. Наконец капитан заорал на весь зал: «Прошу тишины! Тише, товарищи!» Все вокруг притихли, а капитан уже на изрядной кочерге торжественно провозглашает:

— Я хочу поднять тост за здоровье великого вождя всех народов, вдохновителя и организатора всех наших побед, любимого Иосифа Виссарионовича Сталина!

Он еще только орать начал, а все уже догадались что к чему, загремели стульями, поднимаясь. Первыми вскочили пьяные лейтенантики, а потом и мужики, и бабы. У всех лица радостные, одухотворенные. Капитан обвел всех взглядом и говорит:

— Наполните свои бокалы, товарищи!

Вдруг отца моего заметил:

— А ты чего расселся?

— Я, товарищ капитан, стоять не могу — у меня колено в Берлине прострелено.

— Да за такой тост, да за товарища Сталина безногий встал бы и выпил.

— Вот пусть он и встает, а я вообще непьющий.

Сразу тишина наступила, капитан с лица сбледнул, молча вышел из-за стола и к нам направился, на ходу расстегивая кобуру. Подошел, достал «ТТ» и тихо со злостью говорит:

— Если не встанешь и не выпьешь за товарища Сталина, то я сейчас на этом месте тебя и твоего щенка пристрелю!

Отец вроде и не смотрел на него, но как-то быстро схватил его за запястье, рванул на себя и тут же выхватил пистолет. Потом оттолкнул капитана, а тот на ногах не удержался и полетел через табурет. Отец вынул обойму, швырнул пистолет на офицерский стол, звякнула разбитая бутылка.

И вдруг капитан заорал:

— Хватайте, товарищи, гада. Это ведь шпион! Лазутчик вражеский.

Все и бросились к нам. Отец успел толкнуть меня к двери: «Дуй отсюда, сынок!» и стол перевернул под ноги тем, кто на нас летел. Потом был суд и приговор: двенадцать лет за нападение на офицера и завладение его оружием…

— Кошмар, — прошептала Аня, — невинного осудили.

— Время было такое, — объяснил Шумахер, которому самому было не более тридцати лет.

— А сейчас что? Другое? — возмутился Саша, — сколько пацанов ни за что парятся!

Константин Иванович потрогал было лацкан, но потом просто сказал:

— А вы, мальчики, могли бы помолчать — я еще не закончил.

Потом погладил по руке девушку и продолжил:

— Слушай, добрая душа. Отца я больше не видел. Некоторое время спустя стал получать от него редкие письма. Но было ощущение, будто он рядом и оберегает меня. Когда попал в передрягу и привели меня — двенадцатилетнего сами знаете куда, зашел в духоту и смрад, куча взрослых мужиков на меня смотрит. «Кто таков?» — спрашивают меня. «Костя Шарманщиков», — отвечаю. Тут все сразу замолчали, а уважаемый урка со стажем уступил мне свое место, лучшее — у окна, за которым остались и свобода и детство.