Государство, религия, церковь в России и за рубежом №2 [35], 2017 - [23]

[http://dossiersgrihl.revues.org/5045, accessed on 05.06.2017].

ЗА ПОСЛЕДНЕЕ время новые подходы к вопросу об отношении между формами проявления инакомыслия и реальным содержанием неортодоксального дискурса позволили вновь вернуться к спорам об атеизме и «народном» неверии. В рамках этой проблематики вышло немало работ, которые рассматривали феномен богохульства с социальной и культурной точки зрения. Важнее всего то, что они видят в богохульстве своего рода язык, на основе которого, как это ни парадоксально, можно построить религиозную антропологию раннего Нового времени[1].

Я не стану здесь останавливаться на теоретических вопросах, сколь бы они ни были интересны, и предпочту воспользоваться предоставленной мне возможностью, чтобы затронуть один непростой и — для меня как для итальянца родом из такого региона, как Венеция, — более чем актуальный сюжет. Вопрос о богохульстве — и шире о народном антиклерикализме и антихристианских настроениях — оказывается столь непрост в первую очередь потому, что им трудно дать четкое определение. Потому я начну с того, что в целом опишу, как инквизиция и светские суды позиционировали себя по отношению к богохульству, чтобы затем выйти на более конкретный вопрос о корреляции между богохульством и неверием, а потом перейти к тому, каковы были пределы терпимости к богохульству в разных ситуациях.

Ключевой вопрос звучит следующим образом: существуют ли какие-то слова или фразы, одного произнесения которых достаточно для того, чтобы подтвердить чье-то «неверие»? Как я уже говорил, для жителя Венеции он все еще актуален: во многих регионах Италии (Венеция, Фриуль, Тоскана, Эмилия-Романья) богохульство до сих пор остается формой экспрессивной коммуникации, которая имеет большее отношение к синтаксису, пунктуации и ритму речи, чем к неверию[2]. Богохульные формулировки буквально пронизывают речь людей из народа (хотя, конечно, не только их), причем, как молодежи, так и людей в возрасте. Они используются для того, чтобы усилить высказывание, подчеркнуть, насколько оно в данный момент уместно, выразить несогласие с собеседником и т. д. В таких случаях структура богохульства оказывается простой и стереотипной: чаще всего Богу приписываются эпитеты, которые его принижают, низводя к «низменному» животному началу (обычно эти характеристики сводятся к сравнению со свиньями и собаками) или к «телесному низу» в духе Рабле. То же самое распространяется и на святых, хотя их скорее упрекают в недостаточном внимании к земным делам (ведь на них возлагали большие надежды!). Это объясняет использование прилагательных, подчеркивающих их сексуальную распущенность (в первую очередь, их обвиняют в содомии). Такие же характеристики часто переносят и на Богоматерь, чье девство и праведность ставятся под сомнение — ей приписывают многочисленных любовников, а также склонность к противоестественным сексуальным практикам.

Подобная типология богохульств сохранилась почти в неприкосновенности с раннего Нового времени — лишь некоторые из богохульств, которые были довольно распространены до конца XVIII в., теперь, похоже, исчезли либо уже утратили свою эмоциональную силу: «кровь Господня» или «сущий Бог» больше никого не возмущают. Тем более удивительно, что они встречаются уже у Алессандро Тассони, Джорджо Баффо и даже у Торквато Тассо[3].

Вопрос следует поставить следующим образом: можем ли мы быть уверены, что человек, который произносил подобные богохульства, полностью и целиком соглашался с тем, что вылетало из его уст? Другими словами, до какого предела церковные власти допускали отступления от нормы и насколько они были готовы терпеть богохульство? И какова тут была позиция светских судов?

Инквизиция рано закрепила за собой право преследования за богохульство. Как писал Фома Аквинский, богохульство само по себе заключает ересь: ересь отрицает какой-либо из атрибутов Бога, а потому вписывается в более широкую категорию богохульства. Церковная юрисдикция над богохульниками была провозглашена папой Григорием IX (Декреталии, 5, 26, 2)[4]. Канонисты и богословы обычно различали два вида богохульства: то, которое приписывает Богу (и опосредованно Богоматери со святыми) какие-то свойства, которыми они не обладают; и то, которое, напротив, отрицает за ними какие-то из их свойств.

Проблема богохульства также немало волновала и мирское правосудие. В результате инквизиция, которая стремилась бороться со словесными грехами, вступила в конкуренцию со светскими трибуналами. Они аргументировали свое вмешательство тем, что обязаны отомстить за оскорбление, нанесенное Господу, дабы отвратить от города его наказание. Законодательство различных итальянских государств предписывало за богохульство чрезвычайно жестокие кары: от публичного бичевания до урезания языка. Параллельно задачу искоренить привычку к богохульству ставили перед собой братства (например, братство Святейшего имени Божьего — Santissimo поте di Dio), а также авторы многочисленных сочинений о хороших манерах. Так, Кастильоне в своей «Книге придворного» наставлял: